В переговорах Сталина с Рузвельтом и Черчиллем Молотов играл роль «злого следователя», аппетиты которого якобы вынужден был умерять Сталин, в результате добивавшийся принятия союзниками своих требований. Не знаю, действительно ли Черчилль и Рузвельт не разгадали тактику этой игры или только делали вид, что верят в большую умеренность Сталина по сравнению с Молотовым. Вряд ли они недооценивали степень централизации власти в Москве и не понимали, что какие-либо разногласия между Сталиным и Молотовым во внешнеполитических вопросах, да еще демонстрируемые публично, на международных конференциях и в посланиях зарубежным лидерам, в принципе невозможны.

В то время и британский министр иностранных дел, и американский государственный секретарь никакой

самостоятельной роли в определении и осуществлении внешней политики не играли. Все основные вопросы решали непосредственно Рузвельт и Черчилль, в переговорах и переписке друг с другом и со Сталиным. А британский премьер и американский президент, что ни говори, были искушенными политиками и должны были понимать на самом деле, что в «столь абсолютной диктатуре» (как назвал сталинский режим Рузвельт после советского нападения на Финляндию) глава внешнеполитического ведомства тем более не может играть самостоятельной роли, особенно в условиях жесточайшей централизации военного времени. Скорее всего, Черчиллю просто выгодно было представить в мемуарах дело таким образом, что ему удалось добиться от Сталина хоть каких-то уступок и преодолеть жесткую позицию Молотова. Тем самым британский премьер как бы оправдывал те реальные компромиссы, на которые они с Рузвельтом вынуждены были пойти, фактически согласившись с господством Сталина в Восточной Европе.

С Тегеранской конференцией связана и оценка Молотова в книге сына президента Франклина Рузвельта Элиота Рузвельта «Его глазами». В качестве адъютанта отца он присутствовал в Тегеране. Вот как описан соответствующий эпизод в русском переводе, изданном в Москве в 1947 году:

«...Я направился к отцу, ожидая с некоторым волнением условленного визита Сталина и Молотова. Они прибыли точно в назначенное время в сопровождении худощавого Павлова. Меня представили. Мы пододвинули кресла к кушетке отца; я уселся, собираясь с мыслями. Я был удивлен тем, что Сталин ниже среднего роста, хотя мне и раньше рассказывали об этом. К моему большому удовольствию, он весьма приветливо поздоровался со мной и так весело взглянул на меня, что и мне захотелось улыбнуться.

Когда Сталин заговорил, предложив предварительно мне и отцу по русской папиросе с двухдюймовым картонным мундштуком, которая содержит на две-три затяжки крепкого темного табаку, я понял и другое: несмотря на его спокойный низкий голос, размеренную речь и невысокий рост, в нем сосредоточена огромная энергия; он, по-видимому, обладает колоссальным запасом уверенности и выдержки.

Слушая спокойную речь Сталина, наблюдая его быструю ослепительную улыбку, я ощущал решимость, которая заключена в самом его имени: Сталь».

В этом тексте сделана весьма показательная купюра. После слов «колоссальным запасом уверенности и выдержки» в английском оригинале было:

«Рядом с ним его министр иностранных дел Молотов был серым и бесцветным, вроде бледной машинописной копии моего дяди Теодора Рузвельта, как я его помнил».

Неизвестный цензор убрал из русского перевода обидную для Вячеслава Михайловича, но в целом весьма справедливую характеристику. Однако, скорее всего, Сталин был знаком с переводом этой книги без купюр. Цензором мог выступить здесь либо он, либо сам Молотов, так как именно МИД цензурировал такого рода литературу. Если дело действительно обстояло так, то Сталин мог только укрепиться в своем недоверии к Молотову, который не захотел выступать в роли тени, лишь подчеркивающей величие вождя. Если же цензуру осуществил сам Сталин, то это могло быть вызвано желанием продемонстрировать Молотову, что он не желает его публично унижать столь нелестной характеристикой, хотя сам в душе уже поставил, вероятно, к тому времени на Вячеславе Михайловиче жирный крест.

6 января 1942 года Молотов подписал первую и единственную ноту НКИД, где прямо говорилось о массовом истреблении нацистами евреев в Бабьем Яре под Киевом, во Львове, Одессе и других украинских городах. Но уже в следующей ноте на эту тему, датированной 28 апреля 1942 года, он, явно по указанию Сталина, вынужден был говорить только о намерении гитлеровцев истребить советское население, независимо от национальности, и о том, что они уничтожили «мирное население» Таганрога, Керчи, Минска, Пинска, Витебска, никак не упоминая, что жертвы были евреями. А ведь сам Вячеслав Михайлович сочувствовал советским евреям, вместе с женой интересовался возможностями сохранения их языка и культуры, но ослушаться Сталина не смел и не мог упомянуть о холокосте.

А в феврале 1943 года Молотов направил союзникам ноту в ответ на их призывы освободить из тюрьмы лидеров Бунда Генриха Эрлиха и Виктора Альтера. В ноте говорилось: «В октябре и ноябре 1941 года Эрлих и Альтер систематически вели предательскую деятельность, призывая войска прекратить кровопролитие и немедленно заключить мир с фашистской Германией». За это они по приговору Военной коллегии Верховного суда будто бы были расстреляны 23 декабря 1941 года. На самом деле Эрлих покончил с собой в Лубянской тюрьме, а Альтера расстреляли лишь 17 февраля 1943 года, чтобы задним числом привести реальность в соответствие с содержанием ноты.

Тремя днями ранее Молотов направил ее текст на согласование Берии, подчеркнув, что он одобрен Сталиным. Очевидно, Лаврентий Павлович получил и прямое указание Иосифа Виссарионовича о расстреле Альтера.

Разумеется, союзники ахинее, содержавшейся в моло-товской ноте, не поверили ни на минуту, но ссориться со столь ценным союзником по антигитлеровской коалиции, как дядюшка Джо, из-за двух несчастных евреев не стали, а пару месяцев спустя простили ему и расстрел тысяч поляков в Катыни.

А Вячеславу Михайловичу врать было не привыкать. В апреле 43-го он бодро возлагал в своцх нотах вину за Катынь на немцев и метал громы и молнии в адрес польского правительства, посмевшего требовать расследования этого преступления. Хотя сам же поставил подпись под решением Политбюро от 5 марта 1940 года о расстреле польских офицеров. Что ж, «в номерах служить, подол задрать»... С такой химерой, как совесть, милейший Вячеслав Михайлович, как и остальные члены Политбюро, давным-давно распрощался. Только положение Молотова было в каком-то смысле даже хуже, чем, например, у того же Берии — тому хотя бы не приходилось выкручиваться перед союзниками, не моргнув глазом отрицая неисчислимые советские преступления.

Летом 1943 года руководители Еврейского антифашистского комитета Михоэлс и Фефер, будучи в США, с санкции Молотова вели переговоры с американскими сионистскими организациями о финансировании проекта по переселению после войны советских евреев в Крым. Похо-

же, Вячеслав Михайлович относился к «Калифорнии в Крыму» вполне серьезно, не разгадав вовремя, что для Сталина это был лишь тактический ход, призванный побудить американское еврейство щедрее жертвовать деньги Советам. Позже, на пленуме ЦК, состоявшемся после XIX съезда партии, Молотову припомнили поддержку идеи образования еврейской республики в Крыму.