сердце живет печаль. Она любила Рифида настоящей любовью и после каждого исцеления умоляла Олдина уйти и оставить ее, потому что сама она оставить того, кому принадлежало ее сердце, не могла.

— Уходи, милый. Не мучай себя. Рифид — неплохой человек, просто я не умею с ним ладить, просто я иногда перечу ему, а женщина этого делать не должна. В глубине сердца он любит меня, я чувствую это, я вижу это в нем. Он — муж мой, я буду с ним всегда, мой милый, такова моя воля и судьба. Уходи и ищи свое счастье, мой мальчик, мой сын…

Но он не мог оставить ее… как не мог и защитить.

Это был его дар и его проклятие — дар исцелять, проклятие не причинять боли, не поднимать оружие против матери и отца, не убивать живое существо, каким бы злым то ни было. Сила Олдина жила только тем, что он оставался чист, его магия питалась только жизнью, и он отравил бы ее, принеся смерть.

Так было всегда. Так было с его рождения и будет до его конца, который должен был наступить в пустом амбаре на краю деревни, если он не убьет этого козленка и не сделает так, как сказал отец.

Магия тлела в нем огоньком, и козленок чувствовал ее, так что когда настала тьма, и Олдин, устав от рыданий и попыток докричаться до отца, прикорнул в углу, козленок улегся с ним рядом и, наконец, перестав дрожать от запаха смерти и трясти хвостом, уснул.

Олдин провел в амбаре три долгих дня. Козленок ходил за ним по пятам, вопросительно мекая, но у них не было воды кроме той, что выходила из них тел, и не было еды, которая бы подходила обоим. К концу третьего дня он ослабел настолько, что не мог даже вставать, и положил свою безрогую голову на колени Олдина и закрыл глаза, и высунул свой распухший от жажды, не помещающийся во рту язык и тяжело дышал, изредка шевеля ушами.

К концу ночи он должен был умереть.

К Олдину смерть придет еще нескоро.

Он плакал так долго, что не заметил, как уснул, прижимая к себе козленка, пытаясь напоить его своей магией, придать ему сил, дать ему хоть еще немного времени жизни. Проснулся он от холодного воздуха, бьющего через открытую дверь. Козленок еле пошевелился, когда он осторожно снял его голову со своих колен, и Олдин вжался в стену, думая, что это пришел, чтобы сделать что-то ужасное, его отец, но учуял запах крови и замер.

Перед ним стояла мать, сжимая в руках нож, с которого стекали на пол темные капли, и глаза ее были пусты, как безлунная ночь.

— Мэрран! — Он с трудом, шатаясь от слабости, поднялся и подошел к ней, не веря своим глазам. На ее лицо было страшно смотреть, и он обхватил его руками, исцеляя синяки и раны, исцеляя жуткие следы от ударов, сломавших ей нос. — Родная, что случилось, что он сделал?

Но она упала ему на руки и заплакала горючими слезами, не в силах вымолвить и слова. Он гладил ее узкие плечи и темноволосую голову, прижимая к своему дурно пахнущему от трехдневного заточения телу, чувствуя ее дрожь и слезы так, словно они были его.

— Я убила его. — И ему показалось, что земля под ним дрогнула. — Он поклялся, что не выпустит тебя. Он запретил мне приближаться к амбару, мне, твоей матери, запретил смотреть, как страдает мое дитя. Он избил меня, когда поймал у амбара с едой и водой для тебя, и я выхватила у него нож и ударила его в грудь, и он умер. Я убила его. Я убила, убила…

Олдин обнял ее, и она заплакала еще сильнее.

Мать так и не оправилась от содеянного. Ее сердце умерло. Ее жизнь кончилась вместе с жизнью Рифида, и иногда Олдин спрашивал себя, не лучше ли было ему умереть, не лучше ли было ей позволить ему умереть.

Они выходили козленка, и с тех пор он не отходил от Олдина ни на шаг. И когда пришла война, и деревенские, собрав свой нехитрый скарб, потянулись длинной цепью прочь от берега, козленок — а тогда уже взрослый козел — бодался и кричал отчаянным криком, не желая отпускать его от себя, и матери пришлось крепко связать ему ноги и накрыть голову мешком, чтобы суметь погрузить на телегу.

— Ты вернешься ко мне, мой сын, — сказала она Олдину, твердо зная, что он не вернется.

— Я вернусь, мэрран, — сказал он, глядя в сторону восхода, туда, где над брошенными полями золотое колесо солнца неуклонно катилось вниз.

Его сила целителя ушла вместе с магией, когда ее забрала Инифри. Велавир, человек, который стал его господином, а затем и любовником, научил его сражаться, используя не силу, а быстроту, и после того, как Олдин однажды в битве убил четверых воинов четырьмя ударами меча, его, постельного юношу великого воина, стали уважать и бояться в войске, которое стало его домом.

— Я никогда не видел никого быстрее тебя, — сказал Вел ему однажды, когда они лежали в палатке, отходя ко сну и слушали доносящиеся снаружи голоса воинов. — Тебе даже не нужна сила, чтобы сражаться, ты успеешь ударить и скрыться от удара, пока противник поймет, что ранен. Ты так силен, словно сама Инифри наделила тебя этой силой, отняв у тебя воинскую стать.

Он повернулся к нему, заглянул в лицо, словно пытаясь отыскать на нем что-то, ведомое ему одному.

— Твои глаза и лицо — это глаза и лицо фрейле, но сам ты как будто совсем нездешний, как будто чужой… Юноша с фиолетовыми глазами, который даже не понимает, насколько сильную власть он надо мной имеет.

Олдин смотрел в лицо воина, говорящего ему о любви, и думал о том, что никогда и никому не позволит завладеть своим сердцем и обрести над ним власть.

В день, когда магия вернулась и смерть снова стала для него запретной, он покинул закатное войско и отправился на восход.

С Велавиром он даже не попрощался.

***

Светлое сияние погасло, и мальчик, уходящий от Шерберы все дальше по дороге, ведущей на закат, исчез. Все вернулось на свои места: пустыня, деревня, рука Олдина, прижимающая ее руку к блестящей холодной лепешке, запах ночи и ветер, ласкающий лицо.

Она убрала руку, и он помог ей подняться и поддержал, когда она пошатнулась. Сколько же времени прошло, пока длился этот странный, навеянный