— Теперь ты знаешь все, Шербера, — сказал он ей, убирая лепешку в складки одежды, и в голосе его не было не слезинки, хотя лицо было мокрым от слез. — Теперь ты видела мою жизнь и мою мэрран, которую я покинул, и знаешь, кем я был до того, как пришел сюда. Теперь ты знаешь то же, что знает фрейле, который принял меня в это войско и дал мне акрай. Теперь ты знаешь.

И ей хотелось сказать ему что-то ласковое, как-то утешить его, но она уже давно не умела утешать. Ей хотелось сказать ему, что она чувствует его боль и понимает ее, но почему-то слова не шли с языка, не сейчас, когда он снова был так спокоен и звеняще-невозмутим.

— Ты много потерял, Олдин, но ты выполнял заветы Инифри, и однажды она наградит тебя за это, — сказала она в ответ единственные слова, которые знала. — Твои страдания были не зря. Твое сердце умерло…

Шербера ждала, что он завершит ритуальную фразу, но Олдин только смотрел на нее и ничего не говорил. Словно он ждал от нее сочувствия или слез, но неожиданно она заговорила словами богини, заговорила так, будто она сама была богиней, глядевшей с небес на людские страдания, но не сочувствующей им.

— Заветы Инифри? — повторил он, и голос его звучал так странно, словно он произносил это имя в первый в своей жизни раз. — А следуешь ли ты этим заветам, Шербера?

Она на мгновение отвернулась от его испытующего взгляда, позволив ветру взметнуть пламя своих волос и мыслей, но заговорила сначала не о том.

— Моя мать оставила меня в городе фрейле, когда я родилась. Она ушла за мужчиной, которого любила и которому отдала свое сердце. — Шербера посмотрела на него, сердце ее сжалось. — Я тоже не хотела любить, Олдин. Я тоже не хотела отдавать свое сердце… но Инифри решает за нас, и нам остается только смириться и принять все, как есть. Следовать ее заветам и помнить о наказании, которое нас ждет, если мы их не исполним.

— Ждет? — И снова она была удивлена горечью, прозвучавшей в его словах. — Тебя бросила мать, ты стала постельной девкой, сосудом, который не может распоряжаться магией, которую хранит, ты каждый день ходила по краю смерти с веревкой на шее — и это, по-твоему, еще не наказание? Какого еще наказания ты ждешь, Шербера? Что для тебя страшнее всего того, что ты уже вынесла и пережила?

— Смерть того, кого я люблю, — сказала она просто, и его глаза погасли, словно пламя задутой ветром свечи.

— А какое же наказание, по-твоему, положено мне? — спросил он тихо.

И Шербера ответила так, словно знала, и ветер вдруг стих, и тьма вокруг них стала густой и плотной, как дым и обступила их сотней теней, прислушиваясь к ее словам

— Ты отдашь свое сердце тому, кто никогда тебя не полюбит, Олдин. Ты будешь молить о любви, но человек, которого ты полюбишь, не сможет тебе ее дать, оно будет пусто и мертво для тебя, как пусто и мертво было твое сердце для того, кто тебя любил.

Он в каком-то отчаянном страхе шагнул к ней и схватил ее за руки.

— Не предрекай мне, Шербера, ты не маг, ты не можешь говорить пророчества, так что молчи, именем Инифри я прошу тебя, молчи! — И она замолчала, хоть слова пустынными колючками все еще жгли ее язык. — Ведь ты видела, как страдала моя мать, ты видела, что делает с теми, кто любит, судьба и война. Моя мэрран…

— Разве ее любовь заставляла тебя страдать?

— Не говори со мной больше. — Он отпустил ее и закрыл лицо руками, а она стояла рядом с ним и просто говорила то, что подсказывало ей сердце. — Ты не знаешь, ты ничего не знаешь…

— Разве она не говорила тебе о любви, разве она не любила тебя?

— Хватит, Шербера, я умоляю тебя. Мне следовало позволить отцу убить меня, и тогда…

— Она была бы несчастна.

— Она больше никогда не улыбалась с тех пор.

— Улыбался ли ты тому воину, Велавиру, когда думал о том, как уйдешь и оставишь его?

Он снова опустился на колени, уселся в теплый песок, повернул свое тонкое девичье лицо к восходу, позволяя ветру высушить новые слезы.

— Почему ты причиняешь мне боль, Шербера? Почему ты говоришь мне эти жестокие слова? Ты сама отдала сердце тому, кто тебя никогда не полюбит, разве тебе не больно сейчас, разве ты не страдаешь?

— Значит, ты сможешь понять, что тебя ждет, — сказала она, хоть губы ее при этих словах задрожали.

Он плакал, стоя перед ней на коленях — целитель, решивший, что если притвориться, что у него нет сердца, то это спасет его от страданий. Он прижимал к груди тонкие руки, и рыдания его были похожи на крик птицы, пытающейся взлететь со стрелой в сердце и еще не понимающей, что она почти мертва.

Шербера опустилась перед Олдином на колени посреди ночи и войны, и протянула свои тонкие руки ему навстречу в жесте принятия и искренности.

— Быть может, мое сердце не чувствует к тебе любви, — сказала она тихо, коснувшись его плеча, и он принял это прикосновение и позволил ей остаться рядом, — но оно живо и может сострадать и благодарно тебе за спасение моей жизни. Я не прошу тебя принять от меня мудрость — ее у меня нет — но я предлагаю тебе свою преданность, господин. Ведь это ты можешь принять от глупой, говорящей то, что она думает, акрай, которую с тобой связала великая Инифри? Ведь для этого тебе не нужно будет открывать перед ней свое сердце?

Его тело было сильным, но дух был сломлен и слаб.

Ее тело было слабым, но ее дух оказался сильнее.

Инифри соединила их не случайно, Шербера была уверена в этом. Она подняла глаза к безлунному небу и попросила мать мертвых о милости, хоть знала, что и не имеет права просить, ведь милостей ей было дано уже так много.

Она попросила Инифри не позволить Олдину ее полюбить.

Глава 14

Олдин мог бы занять один из домов — положение целителя позволило бы ему сделать это, — но предпочел остаться на земле, в палатке, словно не позволяя себе забывать о том, что война еще не кончилась, и их трудный поход продолжается. Палатка была пуста, если не считать факельной чаши