Он вернулся в город, чтобы затеряться в нем, как в одной из тех ночей, полных музыки и бурбона, которые кажутся бесконечными. Зима уже погрузила улицы в сумерки, чайки носились над крышами и конными статуями, будто ища укрытия от морских бурь. В ранних сумерках у него всегда в какой-то миг возникало чувство, что город захвачен зимой безвозвратно. С берега реки поднимался туман, пряча линию горизонта и размывая очертания высоких зданий на холмах, а красная решетка моста, взметнувшегося над серыми водами, уходила в пустоту. В эту минуту начинали загораться огни, выстроившиеся гуськом фонари проспектов, робкие вывески, моргающие буквами и картинками, бегущие неоновые линии, ритмично озаряющие низкое небо Лиссабона розовым, красным и синим цветом.

Биральбо все шел, бессонными глазами выглядывая из поднятого воротника пальто, узнавая места, по которым проходил множество раз, и вдруг теряясь, когда уже был совершенно уверен, что досконально изучил кружево города. Это, говорил он мне, как медленно пить ароматный джин, прозрачностью похожий на стекло или холодное декабрьское утро, как пустить по венам ядовитую и сладкую субстанцию, которая уносит сознание за пределы разума и страха. Он воспринимал все с ледяной точностью, за которой иногда угадывалась близость безумия. Он понял: если долгое время проводишь один в незнакомом городе, первым признаком галлюцинации может стать что угодно, а официант, подающий кофе, или портье, забирающий ключ от номера, столь же нереальны, как внезапно обретенная и вновь потерянная Лукреция и его собственное лицо в зеркале над раковиной.

Он постоянно искал ее и почти совсем не думал о ней. Как туман и воды Тежу отделяют Лиссабон от остального мира, превращая его не в место, а в пейзаж времени, он в первый раз в жизни почувствовал совершенную, островную обособленность своих поступков: он был столь же мало связан с собственным прошлым и будущим, как и с вещами, окружавшими его по ночам в номере отеля. Может, именно там, в Лиссабоне, он впервые ощутил то безрассудное и непроницаемое счастье, которое я заметил в нем в первый же вечер, когда случайно встретил в «Метрополитано». Я помню, как однажды он сказал, что Лиссабон — родина его души, что это единственная возможная родина для тех, кто с рождения всюду чужак.

И для тех, кто избрал себе жизнь и смерть отщепенца: Билли Сван считал непреложной истиной, что всякий приличный человек когда-то начинает ненавидеть страну, где родился, и, стряхивая пыль с сандалий, покидает ее навсегда.

Однажды вечером Биральбо, усталый и потерянный, обнаружил себя на дальней окраине города, откуда до наступления темноты выбраться было невозможно. Заброшенные ангары из красноватого кирпича тянулись вдоль реки. На берегах, грязных, как мусорная свалка, валялись в бурьяне остовы машин и станков, похожие на скелеты вымерших животных. Биральбо услышал вдалеке знакомый шум — скрежет двигающейся металлической конструкции. К нему медленно приближался трамвай, высокий и желтый, покачиваясь на рельсах между потемневшими кирпичными стенами и кучами шлака. Биральбо зашел в вагон. Он не понял, что сказал водитель, впрочем, куда ехать, ему было все равно. Далеко над городом сквозь туман сверкало зимнее солнце, но пейзаж, мимо которого проезжал Биральбо, был серый, как дождливый вечер. Через какое-то время, показавшееся Биральбо бесконечно долгим, трамвай остановился на площади у устья реки. Там были глубокие портики со статуями и мраморными фронтонами и лестница, ступени которой исчезали в воде. На пьедестале, украшенном белыми слонами и ангелами с бронзовыми трубами в руках, король, имя которого осталось Биральбо неизвестным, натягивал узду коня, со спокойствием героя вздымаясь навстречу морскому ветру, пахнущему дождем и портом.

Еще не стемнело, но в сыром полумраке высоких аркад уже начинали зажигаться огни. Биральбо прошел сквозь арку, украшенную аллегорическими картинами и гербами, и тут же затерялся среди улиц, по которым, кажется, раньше уже ходил. Такое постоянно случалось с ним в Лиссабоне: неизвестное часто плотно сплеталось с воспоминаниями, так, что нельзя было отличить одно от другого. Это были узкие и темные улицы, полные сумрачных складов и густых портовых запахов. Он прошел через просторную площадь, ледяную, как мраморный саркофаг, где на асфальте, блестя, извивались трамвайные рельсы, по улице без единой двери, с одной только длинной охряной стеной с зарешеченными окнами, свернул в переулок, похожий на туннель — там пахло подвалом и мешками с кофе, и пошел быстрее, услышав за спиной чьи-то шаги.

Охваченный страхом преследования, Биральбо еще раз свернул. Дал монету сидящему на ступеньке нищему, рядом с которым лежал протез ноги, очень приличный, оранжевого цвета, в клетчатом носке, с ремнями и застежками, и ботинок, чистый почти до меланхоличности. Вокруг были грязные моряцкие кабаки, двери пансионов и явных борделей. Биральбо чувствовал, что воздух сгущается, как когда спускаешься в колодец: он видел еще бары, еще лица, темные маски с грубо прорванными дырами для глаз, с холодными зрачками, с бледными, застывшими чертами в парадных с красными лампочками, синие веки, улыбки будто обрезанных губ с торчащими сигаретами. Они искажались, зовя его изо всех углов, с порогов клубов с обитыми тканью дверями и пурпурными бархатными занавесками, под светящимися вывесками, которые зажигались и гасли, хотя еще не совсем стемнело, жаждая его появления и возвещая о нем.

Названия городов и стран, портов, далеких островов, фильмов сверкали, незнакомые и призывные, как огни города, на который ночью смотришь в иллюминатор самолета, собираясь в узоры, как кусты кораллов или кристаллы льда. «Техас», читал он, «Гамбург», красные и синие слова, желтые, светло-фиолетовые, узкие неоновые буквы, «Азия», «Джакарта», «Могамбо», «Гоа» — каждый бар и каждая женщина зазывали в свой прогнивший и святой приход, а Биральбо шел не останавливаясь, будто пробегая пальцем алфавитный указатель атласа своего воображения и памяти, старинного инстинкта страха и затерянности, которые ему всегда слышались в таких названиях. К нему приблизился негр в темных очках и слишком узком пальто, бормоча на ходу, показывая что-то на своей белой ладони. Биральбо покачал головой, тот повторил по-английски: золото, героин, револьвер. Было страшно, но он получал от этого удовольствие, как от головокружительной скорости, когда на машине летишь сквозь ночь. Он вспомнил о Билли Сване, который, приезжая в незнакомый город, всегда искал самые тревожные улицы. Вдруг Биральбо увидел на последнем углу то самое светящееся слово: синий свет мигал, будто собираясь вот-вот погаснуть, высоко в темноте, как маяк, как огни на последнем мосту в Сан-Себастьяне. На какое-то мгновение все исчезло, а потом побежали быстрые синие молнии и одна за другой снова загорелись повисшие над улицей буквы, складываясь