которого через расстегнутую рубаху на грудь капнуло что-то липкое. Тотчас рядом послышался приглушенный голос Федьки:

– Э, мне малец живой нужен! Ты еще не знаешь, что за птаха свила в нем гнездышко!

Поднялась возня; вскоре появился кляп, сделанный из каких-то тканевых обрезков; чтобы воспользоваться им, руку отняли от лица Максима, одновременно сдавив мальчику горло. Бросив взгляд на два недвижных тела (Лаврентий уже перестал и хрипеть, и шевелиться) и переведя его на бесстыдную физиономию Федьки, Максим еще успел произнести настолько громко, насколько получилось:

– Знай я – пальцами тебе бы глаза выдавил первой же ночью, гад! И плевать, что бы дальше со мной было!

Максим почувствовал, что его опутывают веревки, как несколькими неделями ранее; казалось, его судьба в этом мире сделала полный оборот. Двое крестьян потащили Максима к выходу; это были те самые люди, которые помогали Федьке истязать Митроху, и второе преступление далось им еще легче, нежели первое. Как в бреду Максим услышал:

– А телеса у Матренки уже добрые. Помять бы напоследок…

– Дурень, заразу подцепишь, она от хвори еще не оправилась…

Сзади полетело последнее наставление:

– Что с ножиком делать – знаете…

– Не убива-ал я!..

– Изверг! Думал – вспять повернем!

– Еще нож хотел выкинуть!

– За что Матренку сгубил? Душа ее неповинная!

– Поделом вору мука!

Кинувшись вперед, Федька выдернул из обезумевшей толпы парня, прежде отчаянным воплем предостерегавшего односельчан от похода, в который они ввязались теперь. Несчастный не видел, кому обязан жизнью, поскольку кровь из рваной раны, простиравшейся ото лба до темени, заливала ему глаза. Жертва уже не предпринимала никаких попыток оправдаться, только сквозь раскрошенные зубы пробивалось какое-то глухое мычание; впрочем, никто, кроме Налима, этого не слышал.

– Времените, ребята! – Рев Федьки был так громок, что перекрыл вой толпы. – Душа его черной к Богу уйдет, коли раздерете его ныне, как поломойную тряпку. А эдак не деется… – Атаман замер, чтобы глотнуть воздуха; остальные тоже затихли. Кто плохо знал Налима – а его из присутствующих никто хорошо не знал, – тому казалось, что Федька в самом деле потрясен тем, что произошло, и непритворно ищет приемлемый выход из сложившейся ситуации. По крайней мере, когда атаман без грубости, словно не желая причинять обреченному лишнюю боль, потянул вниз его штаны, это выглядело быстрым и не скоропалительным решением, какие должен принимать вождь, но отнюдь не обдуманным загодя. – Тащите сюда молоток и поленце. Так он скоро не умрет, и будет ему срок, чтобы покаяться перед Господом и выговорить себе прощение.

Пока Налим держал эту речь, злополучный парень даже не шелохнулся, хотя бы для того, чтобы естественным движением прикрыть стыдное место; прочие, даже бабы, также не отворачивались, уже не видя в нем человека. Когда Федька кончил говорить, все ринулись за предметами, которые он запросил; казалось, сейчас люди начнут убивать друг друга, только чтобы лично доставить атаману необходимые вещи как можно скорее. Федька вполне мог себя поздравить, поскольку, разделавшись с Лаврентием и его дочерью, убил одним выстрелом двух зайцев: избавился от соперника и человека, который мог бы заступиться за Максима, и спаял кровью всех своих новых подчиненных, без чего, по твердому убеждению Налима, разбойничья ватага недостойна зваться таковой.

Звуки страшной казни долетали до Максима, но сам он не мог позвать на помощь: бессильный что-либо предпринять, он был брошен в чью-то чужую крытую телегу, подобно кукле, которую ребенок бросает в ящик после того, как вдоволь натешится ею. Но игрушку рано или поздно достают, когда вспоминают о ней или просто наводят порядок. Сквозь дрему – ибо все же удалось забыться – Максим почувствовал, как его поднимают, сажают на коня; животное фыркнуло, ощутив двойной вес, и неизвестный всадник поспешил его успокоить. В следующую секунду затычка, что стягивала Максиму рот, мягко отпала от его лица, и, проморгавшись, он уже смог произнести первые слова:

– Ребята!.. Вы?

– Молчи! – прошептал Аверя.

Глава 17.

Вызов

– Знатно рожу у тебя, Сенька, спортили!

– Рожа – не горшок: сама починится. Тятька в застенок упечен – то худо!

– По тому же разбойному делу?

– Не зорил он ни темницы, ни погребов: случаем оказался по соседству, его и заприметили. Опосля стража в наши ворота толкнулась, а я как раз от целовальника прибрел…

– Тьфу, питух! С утра пораньше приневолилось?

– Утроба востребовала! А родителя я б и трезвый постарался оборонить! За это и самого уж хотели вязать, да мать с сеструхой в ноги служилым кинулись – их-то слезам вняли.

– Теперь скольким людям суставы повывернут!

– Все из-за царевича Петра! Видели, как он к народу тянул распальцовку!

– Прежде вино лакал, ныне кровушки захотелось отведать!

– Самого бы на дыбу, поганца!

– Попридержи язык: не ровен час, ярыги шныряют! А ну как быть ему нашим государем?

– Это как Дормидонт укажет: его воля!

– Сдается мне, помер он: при нем Петр не посмел бы содеять подобного!

– Не младший брат, так старший ухватит державу!

– То хрен заместо редьки!

– Правду баешь! Василий-то, сказывают, сына не пожалел, чтобы бабе своей лишний раз промеж чресел вставить!

– А отца моего конем на улице потоптал: до сих пор кровью харкает!

– Да я лучше на большую дорогу пойду, чем шапку стану ломать перед Дормидонтовыми выродками!

– И вот так говорят на посаде?

– Хуже того, Никита Гаврилыч: я не стал матерную брань доводить – не поставь уж в вину!

Тяжело вздохнув, начальник Земского приказа перевел взор от соглядатая на затянутое слюдой окно, за которым смутно виднелась двойная шеренга солдат, ограждавшая царский дворец от остального города, хмурого в своей подавленной злобе и напоминавшего нахохлившуюся хищную птицу. У ног одного из стражей упал камень, брошенный неведомо откуда и на волосок не достигший цели; охранник дрогнул, но не двинулся с места, исполняя свой долг часового. Как назло, и погода была под стать: она быстро портилась; сизые тучи низко повисли над деревянными крышами и деревьями садов, словно стараясь навести на сердце старого боярина еще большую кручину. Отворотившись, Телепнев снова окинул глазами Престольную палату, где собралась дума – впервые после долгого перерыва в надлежащем месте и в относительно полном составе: заболев, Дормидонт проводил совещания в собственной опочивальне и созывал на них только бояр. Однако теперь, несмотря на увеличившуюся пестроту богатых одежд и более подходящую обстановку, все выглядело уже не столь торжественным. Люди, которые ныне расположились полукругом возле трона, затянутого черной тканью, казались растерянными, будто дети, давно ожидавшие отцовской кончины, но не способные в полной мере предугадать ее последствий. Даже