находились совсем рядом с ними, так, что их маятники задевали друг друга и рисковали совсем замереть, если бы в один момент качнулись соответственно в правую и левую сторону.

«Конечно! Если я попаду в зону действия клада, мои руки перестанут трястись или (тут Максим представил, что маятник раскачивают два человека, действуя в согласии) начнут делать это еще сильнее». На какой-то миг мальчика охватила радость: ему померещилось, что он нашел решение задачи, которую, словно перед умудренным мужчиной, перед ним поставила жизнь. Однако за последние дни Максим уже привык готовиться к чему-то дурному и оттого почти сразу подумал, что случайная смена настроения, вызванная любым словом сопровождающих или простой усталостью, легко приведет к ошибке. Слишком большой оказалась бы ее цена, и не менее велико стало вдруг желание Максима, чтобы клад сам вышел из-под земли, как однажды Варьке посчастливилось безо всяких хлопот овладеть им. Хуже подобной надежды на дурацкое везение ничего не могло быть, и, чтобы отогнать ее, Максим что есть мочи стиснул в кулак свободную руку.

«Стоп! Если сегодняшняя трясучка не от клада, должна же она отличаться от той, что я наблюдал прежде. Не размахом – их обе трудно разглядеть. Чем-то еще…» Максим вновь представил два маятника равной длины; они отклонялись на один и тот же угол, но двигались с разными скоростями, в чем только и могли быть несхожи. Иногда они сталкивались, в другие моменты избегали соударения и били в пустоту, подчиняясь какой-то системе. Максим не был способен описать ее; он лишь понимал, что характер колебаний изменится, но их мгновенного и бесповоротного затухания или роста отнюдь не стоит ждать.

Сжав зубы, Максим принялся подкарауливать то, о чем пока имел лишь самое туманное представление. Как полуслепой, он практически прижал ветку к кончику носа, боясь упустить любую перемену в ее поведении; приходилось резко и часто моргать, чтобы взгляд не замылился из-за мало-помалу нараставшей рези в глазах. Гонцы от Лаврентия не прибегали и не окликали поисковую группу, а это значило, что его дочь продолжает столь же отчаянно биться за свою жизнь, как Максим – за свою; прогулка затягивалась, и спутники Максима и Федьки начинали испытывать раздражение. Торопить мальчика они не смели, и потому растущее недовольство выражалось по-иному: сдержанным ворчанием по поводу скудной и дурной пищи, беззащитности перед мором и все увеличивающегося числа свежих могил на кладбище, преимущественно детских. Налим жадно ловил обрывки речей, в которых, из-за отсутствия по соседству баб, количество срамных слов заметно превышало обычный уровень. Сначала атаман так делал, просто чтобы отвлечься, как от мыслей о своем ближайшем будущем, так и о последней фразе Максима, заметно уязвившей его. Однако затем на Федькиной физиономии появилось такое выражение, будто на горизонте для атамана замаячил особый интерес, который простирался далее, чем простое сохранение жизни. Немного осмелев, Налим попробовал вмешаться в беседу, как бы невзначай высказывая свои соображения по поводу незавидной доли беглых крестьян. Сперва на атамана лишь цыкали, как на шавку, не вовремя подавшую голос, но вскоре начали все внимательней прислушиваться к его словам.

Максиму, разумеется, было не до этих разговоров: палочка, дрогнув между его пальцами, затихла, но почти сразу вновь шелохнулась, поначалу еще слабей, чем прежде, но качания равномерно усиливались, пока не достигали прежней величины, а потом снова шли на спад. Пройдя еще немного, мальчик убедился, что эти циклы повторялись; казалось, ветка трепыхается в его руках, подобно попавшему в сачок насекомому. Столь причудливую картину уже нельзя было списать на волнение, и Максим вскинул голову:

«Это здесь?»

Перед ним высился утес, такой, что верхушки деревьев едва дотягивались до его верхней площадки, которая была настолько исщерблена непогодой, что на ней не удержался бы не только человек, но даже и птица. Желтый лишайник, росший, видимо, не одну сотню лет, лишь скупо окаймлял его возле самой земли. Бросив веточку, Максим встал на колени; по решительному выражению его лица Федька понял, что это не вызвано изнеможением и, шагнув вперед, сделал то же самое. Вообще сейчас атаман старался копировать все движения мальчика – не потому, что надеялся перехватить клад: просто Федька хотел создать иллюзию своей сопричастности возможному успеху Максима у сопровождающих, а также лучше запомнить последовательность действий, которые могли в дальнейшем оказаться полезными. Выставив мизинец и указательный палец, Максим приблизил их к земле – сперва медленно, будто бы еще сомневаясь; затем он, вероятно, разозлившись на себя, резко выпрямил руку, словно придавливал две невидимые клавиши. Талан исчез; земля поглотила его за мгновение. Крестьяне уже не окружали Максима и Федьку: понимая, что бежать вперед невозможно, они выстроились сзади, чтобы удобней было наблюдать как за пленниками, так и за всем происходящим. Золотистое колечко у подножия черной скалы превращалось в ленту; расширяясь, она устремилась вверх. Это напоминало обратную съемку при открытии какого-то монумента, когда ниспадает ткань, дотоле скрывавшая его от нетерпеливых зрителей. Односельчане Лаврентия никогда не видели леших, появившихся почти сразу, и многие из них не пустились наутек лишь потому, что Максим, как живой щит, находился между ними и чудищами. Сам Максим смотрел не на стражей клада – его спутники сейчас гораздо сильней напугались их, чем он в свое время, – а ниже, и вновь сделал распальцовку на правой руке:

«Если на кладе заклятие – мне конец… Я не умею читать эти знаки»

Камень обрел прежний облик; Максим чувствовал, что уже завладел кладом, но не может пока определить, велик ли он. Последнее необходимое воспоминание не замедлило прийти, и, подобно Аленке, Максим переменил руку. Ждать заключительного сполоха также долго не пришлось; Максим догадывался, что время, необходимое, чтобы укрепить клад, не зависит от его размера.

«Один… Два.. Три… Четыре… Пять… Шесть… Семь… Восемь… Девять… Десять… Десять таланов»

Пошатываясь, Максим встал; весь мир искрился перед ним, переливаясь причудливыми красками, и мальчик даже не сразу понял, что это потому, что в его глазах стоят слезы. В следующую секунду они перелились через край и потекли по щекам; все тело Максима сотрясли рыдания, и он уткнулся в пропахшее терпким потом плечо Федьки.

– А гутарил, клады брать не умеешь! – проговорил атаман; он сообразил, что это – не слезы горя, и волосы на макушке Максима почти касались его губ. – Видно, Господь и взаправду чмокнул тебя в темечко. Прямо как я сейчас! Довершим же дело, какое начали!

Максим повернулся лицом к лесной деревушке и, сделав распальцовку, звонко выкрикнул то желание, которое загадывал несколько ранее. Налим тотчас повторил