Мгновенно просыпаюсь. Виктор Алексеевич в новом синем костюме с полосатым серо-голубым галстуком с дюжиной лиц восточной национальности, выглядывающих из-за его плеч, стоит около двери. По кабинету раздается храп Володи. Почему-то наши ноги прикрыты его курткой. Анжела и Толик примерно сидят за компьютерами и работают. Вскакиваю и поправляю одежду.

— Простите, — шепчу я. — Мы делали релаксацию.

— Александра, вы можете мне объяснить мне, что здесь происходит? — лицо шефа становится белым от ярости. — Я привел корейскую делегацию посмотреть на наш образцово-показательный отдел комплаенс-контроля, а тут…

— Мы делаем послеобеденную релаксацию для повышения эффективности, — лепечу, но голос мой, и без того негромкий, превращается в мышиный писк.

— Не будем вам мешать! — меня спасает переводчик. Корейцы понимающе кивают, дружелюбно машут и поочередно выходят, а Виктор Алексеевич просит меня зайти завтра с утра. С заявлением на увольнение. Он этого не сказал, но его тон не оставляет сомнений.

— Почему вы нас не разбудили? — набрасываюсь на Анжелу с Толиком, как только дверь закрывается.

— Мы пытались, — отвечает Анжела.

— Вы сказали: «Уйди, белка!», и мы ушли.

Ничего не отвечаю, толкаю в плечо Володю. Тот не реагирует.

— Видите, — говорит Анжела. — Мы правда пытались.

Завожу будильник на полную громкость и подношу его к уху Володи.

— Просыпайтесь, Владимир! Подъем!

Володя трет глаза и непонимающе смотрит по сторонам.

— Это сон? — спрашивает он.

— Нет, Владимир, не сон. Это реальность. Теперь работаем без перерывов до вечера, — приказываю голосом диктора, объявляющим о начале войны. — Дорасслаблялись…

Утро перед казнью. В тонкой ночной рубашке, с серебряным крестиком на шее, босая, стою на кухне около окна и вглядываюсь в золотистые огоньки на западной окраине Москвы. Из наших окон ее очень хорошо видно. На секунду ее красота будто отрывает меня от безысходности, но тут же, как только вспоминаю о происшедшем вчера, мысль, как жесткая, тонкая резинка, притягивается обратно и больно бьет. Чтоб неповадно было. Последний день перед казнью не об этом думать полагается. Человек должен вспомнить обо всем, что случилось в его жизни. Подумать о главном. О родных и близких. Виновный должен сожалеть о содеянном, невиновный — мечтать о мести. Приговоренный должен насладиться последними минутами: вкусить хлеб, глотнуть холодной воды и свежего воздуха.

Глупости. Какие глупости! О каком долженствовании может идти речь в последний день перед смертью? Все, что имеет смысл в этот момент — свобода. Только в этот день человек может быть абсолютно свободным. Да, он не может выйти из клетки, но он более свободен, чем в любой из предыдущих дней жизни. Сейчас он может съесть десять мухоморов, выпрыгнуть с тринадцатого этажа, позвонить начальнику и сказать, что отныне и до самой смерти не найти ему покоя за свершенную несправедливость… И ничего ему за это не будет.

Пусть горе, как кандалы, давит на лодыжки, окно — грязное (надо бы помыть), но нет ничего более бессмысленного в такой день, чем предаваться меланхолии и грусти. Какая разница, если всё уже решено и ничего нельзя изменить? Нужно расслабиться и насладиться последними мгновениями свободы, когда ты никому ничего не должен. Но нет, всё портит одна крамольная мысль. Она, как нож, спрятанный в тайнике тюремной камеры. Ты знаешь, что он там. Он — зло, но это твой единственный шанс, и ты не можешь не думать о нем. Вместо того, чтобы предаться размышлениям о жизни, думаешь о чуде! О том, что тебе удастся спастись! Убьешь тюремщика и сбежишь. Сообщник сделает подкоп с той стороны, ты — ножом с этой и вперед, на свободу! Или тебя просто оправдают, потому что у шефа было хорошее настроение… Как глупо думать об этом, если ты знаешь, что решение принято, ничего не изменить, что некому за тебя заступиться. Но ты все равно надеешься на чудо. Как ребенок, глупый ребенок (надо у Светы спросить, как у нее дела!).

Возвращаюсь из кухни, ложусь в кровать и кутаюсь в одеяло. Как же хочется, чтобы и меня оправдали! Чтобы шеф позвонил и сказал, что он не собирается меня увольнять! Странно. Весь этот год воспринимала работу, как само собой разумеющееся. Как только вошла в кабинет, я будто перешагнула линию, за которой осталась сумасшедшая радость того, к чему так долго стремилась. Начались будни, задания, которые нужно выполнять, нерешенные проблемы — каждый день новые. В этой нескончаемой гонке я смотрела только вперед. За одной покоренной вершиной возникала другая. И у меня не возникало и мысли о том, чтобы сесть, выдохнуть, осмотреться и подумать о том, как мне всё это дорого.

До работы в банке я будто сидела на обычном стуле, если так можно описать первую работу. На нём любой может сидеть: деревянный, с жесткой спинкой, с прямыми линиями. Он тебе вроде подходит, как и любому другому, но на нем неудобно, некомфортно. Впрочем, если учитывать то, что тебе платят за это деньги, можно сидеть. Ты не ищешь ничего другого, потому что стул есть, пусть невысокий, но стабильный. Большинство вокруг тебя сидит на таких же стульях, и ты сидишь, не высовываешься. Постепенно, с годами твое мягкое место принимает форму стула, и ты забываешь, что это деревянное создание с прямыми углами когда-то создавало неудобства. Ты привыкаешь и оставляешь мечту о стуле, на котором может быть по-настоящему хорошо. Яростно отгоняешь мысли о том, что возможно когда-то сможешь занять мягкое кресло или даже собственный диван из натуральной кожи.

Я долго сидела на таком стуле, пока меня не уволили, и мне не пришлось искать новую работу. И тогда я почувствовала разницу. Новая работа стала для меня креслом ручной работы, выполненным по индивидуальному заказу. В нем так мягко и уютно, будто родилась в нем, и оно каждый день росло вместе со мной. Пока сидела, не понимала по-настоящему, что это мое кресло ручной работы. Поняла, когда пришлось с него подняться.

Закрываю глаза и думаю о том, как это прекрасно — каждый день утопать в стопках бумаг, аккуратно сложенных вечером подчиненными. Как мне нравится плутать в витиеватых рассуждениях Володи о том, почему эту сделку можно пропустить! Я просто обожаю приходить пораньше, пока никого нет, и растворяться в запахе… Вы знаете, как пахнет офис с утра? Когда уходишь вечером, воздух тяжелый: усталость, нежелание, «надо». А утром откроешь окна, впустишь морозный туман бодрости, «хочу», и сразу работать хочется! Особенно мне хотелось в последнюю неделю. Да, с приходом Николая будто второе дыхание открылось. Но его уволили. А теперь и меня. Кто виноват? Кто станет в этом разбираться? Я виновата так же, как и он? Но я не виновата! Во всяком случае не настолько, чтобы меня за это уволили!

— Знаешь, дорогой, — говорю Алексею, который одевается перед выходом на работу, — у нас на работе есть возможность брать «day off» раз в месяц. Пожалуй, сегодня им воспользуюсь. Что-то устала. Пусть подчиненные сделки проверяют, а я полежу, дождусь нашу домработницу. Она ведь сегодня приходит? Познакомлюсь с ней, покажу, где у нас что лежит, деньги отдам. А потом погуляю. Отдохну.