У Стивенсона это происходит так: «Тотчас я почувствовал мучительную боль, ломоту в костях, тягостную дурноту и такой ужас, какого человеку не дано испытать ни в час рождения, ни в час смерти. Затем эта агония внезапно прекратилась, и я пришел в себя, словно после тяжелой болезни. Все мои ощущения как-то переменились, стали новыми, а потому неописуемо сладостными».

Вот что предстояло передать Ричарду Мэнсфилду — а он был актером опытным и исключительно мастеровитым. Начинал он с участия в комических операх Гилберта и Салливана, а позднее прославился ролями шекспировского репертуара. На смерть Мэнсфилда The New York Times отозвалась, назвав его «величайшим актером своего времени и одним из великой когорты актеров на все времена».

Роль доктора Джекила — мистера Хайда принесла Мэнсфилду известность. The Daily Telegraph писала «о нервных импульсах», которыми он как током пронзал зрителей, погружая их в безмолвное оцепенение, — верный признак абсолютного владения залом» (следует к тому же учесть, что тогдашним зрителям не свойственно было в приличном и торжественном молчании внимать происходящему на сцене, как это принято теперь). «Мистер Мэнсфилд, — продолжал рецензент, — едва выйдя на сцену, покоряет зал замечательной мощью и проникновенной тонкостью своего таланта».

Как достигал Мэнсфилд столь полного преображения из Хайда в Джекила? Высказывалось множество гипотез и по поводу грима, которым он пользовался, и насчет скрытых люков и эффектов потайной подсветки. «Каждый строил свои предположения, пытаясь раскрыть секрет трансформации, которую все наблюдали, не веря собственным глазам», — утверждалось в некрологе. «В чем только не обвиняли его, и что кислотами какими-то пользуется, и фосфором, и бог весть еще какими химикалиями». Какой-то свидетель с пеной у рта доказывал, что «все очень просто, и дело якобы всего лишь в резиновом костюме, который актер то надувает, то не без облегчения выпускает из него воздух».

Мэнсфилд отказывался раскрывать секреты своей профессии, в чем его трудно упрекнуть, но, судя по всему, никакие хитрые приспособления в трансформации образа не участвовали, а использовал он лишь собственное тело. Известную помощь оказывал ему и гремящий оркестр, и осветительные приборы: когда он был Хайдом, его подсвечивали снизу, чтобы глазницы выглядели темнее и глубже. Когда же он перевоплощался в доктора Джекила, свет, падавший сверху, подчеркивал его достоинства, и перед зрителями представал моложавый красавец, каким и подобает выглядеть в спектакле исполнителю главной роли. (Впрочем, большинству критиков больше приходился по вкусу Мэнсфилд в обличье порочного извращенца Хайда, образ доктора Джекила они находили слишком прозаически-скучным и прямолинейным.) Но, конечно, самый сильный эффект производила игра самого актера. Глотая чудодейственное снадобье, Мэнсфилд поворачивался спиной к залу; он извивался всем телом, показывая, как трудно ему дается глоток. По завершении преображения он поворачивал лицо к публике — и это вновь был милый и улыбающийся доктор. The Evening Standard описывала, как это происходило: «Хилый, скрюченный злодей глотает лекарство, и фигура его распрямляется, теперь он кажется даже выше ростом, крупнее; он проводит руками по лицу, отнимает ладони, и вот он, доктор Джекил собственной персоной. Потрясают полнота перевоплощения и скорость, с которой оно происходит».

Манера игры Мэнсфилда была театрально напыщенной, преувеличенной — только так две тысячи зрителей могли рассмотреть, что делает на сцене актер, — и они восторгались, в равной мере ужасаясь увиденному.

Да, спектакль был замечательный, публику он потрясал отчасти потому, что ранее ей не доводилось видеть что-либо подобное. На зрителей он оказывал воздействие столь глубокое, что последствия могли быть даже опасными. Вот что писал один из журналистов:

Внимание мое недавно вечером привлекла толпа на Стрэнде. Приблизившись к собравшимся, я увидел, что люди окружили хорошо одетого молодого человека, который, как мне сказали, выпрыгнул из омнибуса на полном ходу и быстрым шагом удалялся от него, но внезапно упал на землю словно бы в припадке. Как оказалось, он присутствовал на спектакле, в котором мистер Мэнсфилд изображал доктора Джекила, а потом, сев в омнибус, вдруг увидел рядом с собой отвратительного вида мужчину, показавшегося ему либо тем самым доктором, либо уайтчепелским убийцей. Он в панике покинул омнибус, после чего с ним и случился нервный припадок.

Пресса писала об извлечении внутренних органов у жертв, которое Джек-потрошитель производил весьма умело, наводя этим на мысль, что он был не чужд медицине и имел в ней некоторый опыт, — неудивительно поэтому, что люди вскоре стали путать факты и вымысел. В статье в The Ripperologist (журнал для интересующихся историей Джека-потрошителя) Алан Шарп анализирует, каким образом и почему тревожным летом 1888 года лондонцам мерещилась связь между Джеком-потрошителем и мистером Хайдом. Он отмечает, в частности, заметку в The Freeman’s Journal, автор которой, спокойно и трезво сравнивая обоих, рассуждает о том, что, как доказывают «недавние убийства, зверские и, по-видимому, беспричинные, по Ист-Энду разгуливает настоящее чудовище в человеческом обличье, более страшное, нежели мистер Хайд». Другой джентльмен, писавший в The Telegraph, связывает Потрошителя с Хайдом еще теснее, выдвигая предположение, что «осуществивший их [убийства] — человек, чей поврежденный мозг пришел в состояние возбуждения от спектакля “Доктор Джекил и мистер Хайд”». Некоторые в своих предположениях зашли дальше того, что позволяли факты. Корреспондент The Star настаивал на своей версии: «Вы, как и вся журналистская братия, упускаете самую очевидную разгадку уайтчепелской тайны: убийца — это своего рода мистер Хайд, ищущий в облике доктора Джекила респектабельности и сравнительной безопасности, дающей возможность забыться и отдохнуть от преступлений, которые он совершает, будучи в другой, более низкой своей ипостаси».

Кое-кто уверял даже, что убийца — не кто иной, как сам актер Ричард Мэнсфилд. Разве не он каждый вечер демонстрирует публике свою способность быть одновременно и убийцей, и доктором? «Не думаю, что есть на свете кто-то иной, кто умел бы так легко и молниеносно прятать свое естество, как делает это он перед публикой», — писала The Pall Mall Gazette в статье, озаглавленной «Мистер Хайд бесчинствует в Уайтчепеле».

По мнению Джудит Фландерс, история о докторе Джекиле и мистере Хайде оказывала мощное воздействие на тех, кто искал ответ на вопрос, кто же такой Джек-потрошитель. Его не считали местным, обитателем Уайтчепела, не считали его и бедняком. Предполагалось, что он — перекати-поле, не умеющий найти себя в чем-то постоянном — днем вращается в высшем обществе, ночью охотится в темных и грязных закоулках Уайтчепела. В число подозреваемых пытались включить художника Уолтера Сикерта, Льюиса Кэрролла и старшего сына Эдуарда VII, герцога Кларенского, — и это лишний раз доказывало бытовавшее мнение, что под респектабельной внешностью может скрываться монстр.

Переплетение реальности с вымыслом становится еще неразрывнее с появлением на лондонских улицах нового персонажа, также связанного тесными узами с Джеком-потрошителем, — блестящего детектива Шерлока Холмса. Впервые публика знакомится с ним в 1887 году, листая страницы Christmas album. Та же повесть, «Этюд в багровых тонах», уже в виде отдельной книги выходит в 1888 году, том самом году, когда Джек-потрошитель буквально терроризировал нацию.