Она рассказала матери очень много, почти все, за исключением одной-единственной вещи, которая была ее самой сокровенной тайной. А умолчала она о связи, которая существовала в ее душе между Падером и одним из моментов в ее прошлом – связи, которая пришла ей на ум, когда его любовь так внезапно остыла и он начал уходить из лавки. «Поделом мне», – думала Исабель, которой казалось, что его охлаждение было неизбежной карой – Божьим воздаянием за зло, которое она причинила родному брату много лет назад. Когда Маргарет ушла, она с особенной остротой ощутила чудовищную тяжесть своей вины и, не смея оторвать глаз от пола, яростно орудовала щеткой, глядя, как взметается в воздух прах, в который обратилась ее жизнь, – прах, который будет медленно оседать еще три года и двадцать восемь дней, пока на пороге лавки не появится таинственный незнакомец.

1

В мире не бывает ничего случайного. В этом мой отец был, похоже, абсолютно уверен, предпочитая рассматривать хаос собственной жизни как особую разновидность порядка. Если ты веришь в Бога, значит, ты не должен верить в случайность, говорил он мне. И то, что коровы проломили изгородь и, забравшись в сенной сарай, испортили все картины, кроме двух, не было ни совпадением, ни несчастливым стечением обстоятельств. Коровы были верстовыми столбами, указателями, вестниками, и нужно было только время, чтобы догадаться, что́ они были посланы сообщить. Точно так же и появление дяди Джона, приехавшего к нам через три недели после нашего возвращения с западного побережья, не было просто везением. Начать с того, что на самом деле он вовсе не был моим дядей. Он был мистером Джоном Флэннери – бывшим папиным коллегой по гражданской службе, и когда холодным и ясным осенним днем он вошел в нашу чисто вымытую, но пустую прихожую, он, я думаю, даже не подозревал, какую роль ему суждено было сыграть в дальнейших событиях.

Тогда мне казалось, что нам наконец-то улыбнулась удача, но для папы это было просто еще одной гранью Божественного мироустройства. Когда мистер Флэннери сел на стоявший в мастерской жесткий деревянный стул с прямой спинкой и выслушал рассказ о том, что́ случилось с последними папиными картинами, он не мог поверить своим ушам. В первую же минуту ему в голову пришли две вещи – что это происшествие было несчастным случаем, какие происходят только раз в жизни, и что мой отец верил в свои картины столь страстно и непоколебимо, что его можно было считать либо сумасшедшим, либо несомненным гением. Откинувшись назад, Джон Флэннери пил маленькими глотками крепкий чай без молока, который я ему принес, смотрел на моего отца и ждал подходящего момента, чтобы задать свой вопрос.

Согласно папиным убеждениям, неожиданное появление старого друга тоже не было – не могло быть – случайным. Во всяком случае, он приветствовал его точно так же, как один или два раза в прошлом – без малейшего удивления или колебаний. Он даже ни разу не спросил, какова могла быть цель его приезда. Возможно, впрочем, папа ожидал, что новый порядок вещей проявит себя более величественно и масштабно, поэтому он даже слегка растерялся, когда Флэннери сказал:

– Честно говоря, я приехал, чтобы приобрести какую-нибудь картину.

Он ждал ответа, но папа так долго не отвечал, что ему пришлось дать кое-какие пояснения. Оказывается, мистер Флэннери был членом организации, которая занималась популяризацией ирландской культуры. Эта организация и поручила ему купить картину, которая должна была стать главным призом в каком-то конкурсе.

Его слова я слушал сквозь закрытую дверь мастерской и всерьез ждал еще какой-нибудь беды, катастрофы, когда после долгой паузы мой папа сказал:

– У меня осталось всего два холста. Вот они, смотри…

Флэннери стал смотреть. Я слышал, как он смотрел. В наступившей тишине я чувствовал, как неспешное волшебство двух последних отцовских картин овладевает его разумом, как оживают на них запах и шум моря, как беспокойно и мерно колышутся зеленовато-синие волны, беспрестанное движение и величественную красоту которых мой отец считал доказательствами вечного существования и красоты самого Бога. Мистер Флэннери, без сомнения, был потрясен. Я не сомневался, что так будет, потому что на протяжении трех последних недель, уходя в школу и приходя домой, я видел, как папа дорабатывает свои картины, и знал, что они были как минимум необыкновенными. Наверное – и даже скорее всего – они не вполне соответствовали каким-то общепринятым канонам, и все же в столкновении и борьбе немыслимых красок и цветов было несомненное что-то, что невозможно было не заметить и не оценить. И папа тоже это понимал, чувствовал, видел. Он брался за кисть и сразу же чувствовал, как его рука наполняется ощущением моря. Думаю, он уже точно знал, что до конца жизни будет рисовать только одну вещь, снова и снова возвращаясь к морским пейзажам, чтобы в каждой новой картине пытаться повторить те краткие мгновения на западном берегу Клэра, когда ему казалось, будто его рукой водит сам Бог.

Когда Флэннери снова заговорил, в горле у него стоял тугой комок, а каждое слово давалось с трудом.

– Это… это что-то потрясающее, Уильям, – сказал он.

Папа не ответил. Думаю, сейчас он и сам смотрел на свои картины с изумлением.

– Сколько они стоят?

Тут я ощутил близкое присутствие мамы, которая бесшумно спустилась по лестнице, чтобы услышать ответ. Мне даже пригрезилось, что здесь и сейчас, прямо у меня на глазах, закончатся все наши беды и несчастья, сгинет навсегда проклятая бедность, уйдут сомнения, а тревоги растают, словно туман в ярком сиянии Божественной награды. Но папа сказал:

– Нисколько. Возьми их задаром.

– Нет-нет, Уильям, я не могу… Скажи – сколько?..

– Нисколько, – повторил отец. – Или я их просто не отдам.

Сердце у меня упало. Прозвучавшие в отцовском голосе упрямые нотки были хорошо мне знакомы. Мама их тоже знала, да и Флэннери, похоже, приходилось слышать их раньше, поскольку сдался он достаточно быстро. Единственной уступкой со стороны отца было то, что он отдал только одну картину, но при этом настоял, чтобы старый приятель сам выбрал тот холст, который ему больше по душе, – и, наверное, мысленно поморщился, когда Флэннери без колебаний показал на картину, которая нравилась папе больше. Тем не менее он принял удар с улыбкой и, наклонившись, взял картину в руки, чтобы передать новому владельцу. Он не хотел больше говорить о ней и так и стоял посреди пустой мастерской, держась лишь на тонкой ниточке собственной веры, когда Флэннери предпринял последнюю попытку его уговорить.

– Ты не передумал, Уильям? – спросил он. – Мне… мне это кажется немного неправильным. Деньги у меня есть, я заплачу сколько надо. Или дай мне какую-нибудь другую картину…

Последовала еще одна долгая пауза, в течение которой я прижимался ухом к деревянной двери, почти различая за ней глухой рокот моря. Наконец я услышал:

– Нет.

Через несколько минут картина уже покинула наш дом. Из окна своей спальни я смотрел, как Флэннери нес завернутый в плотную оберточную бумагу холст к своей машине. Папа внизу захлопнул входную дверь и вернулся в мастерскую. Там он сел на стул, посмотрел на оставшуюся картину и… начал смеяться.