2

Мьюрис Гор не ожидал ничего подобного. Словно кто-то подмигнул ему с небес, сказал он двум приятелям в пабе, куда отправился праздновать. Когда пришло письмо, первой, как обычно, его прочитала Маргарет. Мьюрис знал, что ей нравится самой вскрывать и читать их почту – нравится сидеть за столом напротив него и знать, что он ждет ее слов, наблюдает за выражением ее лица, за тем, как она улыбается или хмурится и пытается разгадать значение каждой улыбки, каждого сосредоточенного движения бровей. Он знал, как ей нравится молчать до тех пор, пока она не прочитает письмо до конца – пока он не скажет: «Ну что там?», а она ответит: «Да вот, смотри сам» – и протянет ему письмо. И пока Мьюрис, в свою очередь, читал – медленно, неторопливо, Маргарет не спеша осмысливала новости, словно раскладывая их по полочкам. Если новости были скверные, она без промедления отправляла их подальше и поглубже, туда, откуда их было нелегко извлечь, и даже когда муж заканчивал читать, Маргарет, как правило, ничего не говорила, а только молча сглатывала стоящий в горле комок и, поднявшись из-за стола, отходила к раковине, чтобы сполоснуть руки. Если же новости – как на этот раз – были хорошими, ей не терпелось обсудить их с ним. В этом случае Маргарет начинала сдавленно хихикать, изо всех сил стараясь сдержаться и дотерпеть до тех пор, пока муж не прочитает письмо целиком и, отложив в сторону, не посмотрит на нее с улыбкой, мгновенно согревавшей ее от пяток до макушки и освобождавшей из временного заточения закипавший на губах смех.

Но в этот раз Мьюрис не улыбался, он хмурился. Его насупленный вид выражал озадаченность и недоумение, которое, впрочем, превратилось в изумление к тому моменту, когда он отложил письмо и, посмотрев на жену, впервые в жизни понял, что она – ангел. Настоящий ангел в самом буквальном смысле этого слова.

Как еще он мог объяснить то, что произошло? Только настоящий ангел мог сделать то, что сделала Маргарет. Она послала одно из его написанных на гаэльском старых стихотворений на общенациональный конкурс ирландской поэзии, и оно было признано лучшим. Теперь ему предстояло ехать в Дублин, чтобы получить приз за первое место.

Две недели спустя он отправился в путь. Сидя в новом костюме в открытой с одной стороны кабине парома, где он предусмотрительно занял место, Мьюрис смотрел, как от соленого морского воздуха становятся матовыми начищенные до блеска ботинки и думал о том, что в этот раз не станет навещать дочь. Да, сейчас не самый удобный момент, чтобы разговаривать с Исабель, решил он, садясь в вагон для курящих, так что последующее путешествие через всю страну было окутано для него густым облаком сизого дыма, в котором так легко было ни о чем не думать. Вечером того же дня Мьюрис присутствовал на торжественном ужине, слушал, как его стихотворение читал со сцены сам Шон О’Флэннери и думал о своей оставшейся на острове жене, в счастливых глазах которой дрожали две яркие радуги. Чтение закончилось, и он с трудом сглотнул и поднялся, чтобы поклониться публике; когда же Мьюрис получал свой приз – морской пейзаж ирландского художника Уильяма Кулана, – он внезапно почувствовал, что снова влюбляется в юную Маргарет Луни.

На следующее утро Мьюрис Гор сел в Дублине на поезд, идущий назад в Голуэй. Он устроился у окна и, крепко прижимая к себе завернутую в коричневую бумагу картину, разложил на коленях квитанцию из хозяйственного магазина Несбита и О’Махоуни, чтобы начать на ее обратной стороне первое за тринадцать лет стихотворение.

3

Время никуда не идет, и только боль становится все сильнее – таково одно из условий жизни, говорил мой отец. Время существует, только если у тебя есть часы. В нашем доме батарейки в часах на кухонном подоконнике давно протекли, залив механизм густой кислотой Времени, и мы с папой жили словно в зачарованной стране, отмечая смену времен года то по шуршанию мертвых листьев за порогом, то по веселому стуку весеннего дождя за окном. После нашего совместного путешествия на западное побережье папа, казалось, больше не планировал туда возвращаться. Он как будто был абсолютно уверен, что какие бы великие картины он ни написал, все они будут растоптаны и раздавлены копытами Бога. Вот почему он предпочитал уединяться в своей мастерской, где, выключив свет, снова и снова возвращался к тяжкому осознанию собственного поражения. Наверное, мама навещала его там. Он не выносил из мастерской никаких картин, чтобы показать мне, и его боль становилась все острее.

Иногда мы вместе пили чай, и, если вечер был погожим, взгляд его ярких голубых глаз приглашал меня прогуляться. Через считаные минуты мы уже бывали на улице, но шли так быстро, что нормально поговорить было просто невозможно. На ходу папа делал лишь короткие заявления, которые звучали примерно так:

– Жизнь – тайна, которую мы не в силах разгадать. Если ты можешь с этим смириться, боль становится меньше. – И потом, после паузы: – Во всяком случае, должна становиться.

Потом мы шли дальше, каждый со своей болью в душе; молчаливые и целеустремленные, мы выгуливали наши страдания, как выгуливают собак, отмеряя милю за милей по границами дальних пригородов, словно расстояние могло служить лекарством, а ситуация – стать не такой гнетущей, если бы нам удалось утомиться как следует. Но ничто не помогало, и папа, который выглядел достаточно старым, еще когда мне было двенадцать, после каждой нашей прогулки возвращался домой дряхлым-предряхлым стариком. Обычно он сразу отправлялся в мастерскую, садился на стул и, часто и сипло дыша своей чахлой грудью, рассматривал картины, которые он не смог написать. Хотел бы я знать, где в это время был Бог?

Так прошел год, наступили мои последние школьные каникулы, а мы так никуда и не поехали. По утрам мы подолгу оставались в постелях и ждали Знамения свыше.

Но никакого знака мы так и не дождались.

Сам не знаю, как получилось, что я оказался на государственной службе. Быть может, к этому приложил руку Флэннери, быть может – мой отец. Школьные занятия подходили к концу. Учителя по очереди представали перед нашим выпускным классом и предупреждали нас об опасностях Жизни. Я прочел расписание экзаменов и отослал заявление о приеме на работу.

На собеседование в город я надел серые брюки и старый школьный блейзер, споро́в с кармана эмблему. Наверное, папа подумал, что я иду на вечеринку. Желаю приятно провести время, сказал он мне из-за двери мастерской. В коридор папа не вышел, а я не стал заходить внутрь, чтобы ему показаться. Почему-то мне казалось, что сообщать ему о моих планах не обязательно. Уроки в школе закончились уже два месяца назад, а он не имел ни малейшего представления о том, что я собираюсь делать дальше, да его, похоже, это и не волновало. Папа ни разу не сказал мне: «Хватит валяться в постели!», «Найди работу!» или «Определись наконец, чем ты будешь заниматься в жизни!». Он просто оставил меня в покое, тем самым, быть может, раскрыв свой самый главный секрет, применив свое самое сильное оружие. Папа позволил Жизни обрушиться на меня, когда я этого меньше всего ожидал, и в день собеседования я проснулся с внезапным осознанием того, что это моя, а не его жизнь вырвалась из-под контроля. Я должен был что-то делать. И пока мой отец в мастерской работал кистью, пытаясь с помощью лессировки [16] реанимировать – и снова неудачно – начатую вчера картину, я отворял дверь в таинственный лабиринт, все развилки и повороты которого он сам уже прошел.