В оживлённый гул голосов ворвался звон гуслей. Слепец-гусляр, бывший дружинник князя Даниила Романовича, ударив по струнам, запел старую песнь о былых сражениях. В палате всё стихло, князья и бояре вслушивались в слова песни, мерным потоком плавно льющейся над столами. Голос гусляра звучал громко, уверенно, он перечислял подвиги покойных князей Даниила, Романа, Мстислава Удатного.

Как только слепец умолк, Маркольт трижды хлопнул в ладоши. На середину горницы выскочили скоморохи в разноцветных шутовских колпаках с кисточками и рубахах с длинными, закрывающими ладони, рукавами. Зазвучали сопели, гудки, трубки, скоморохи с ужимками и кривлянием закружились вокруг столов. Понеслись срамные песенки и частушки, прерываемые громким хохотом пирующих.

Стараясь не обращать ни на что внимание, Варлаам подливал князю Льву и Войшелгу из ендов мёд и ол и подкладывал им в тарелки яства. Какой-то скоморох грубо толкнул его. Едва не выронив ендову из рук, Низинич тихо ругнулся.

Шварн, быстро захмелевший, низко склонился над столом и болтал что-то об охоте, о собаках и лошадях. Его никто не слушал, да и сам князь нисколько не заботился, чтобы его слушали. Бормоча всякую чепуху, он подрёмывал, изредка встряхивая головой и смотря перед собой тупыми, мутными глазами.

Юрата, раскрасневшаяся от мёда, с громким смехом беззастенчиво обнимала за плечи какого-то молодого отрока из Маркольтовой прислуги. Князь Василько тоже перебрал. Он всё норовил ударить в пляс вместе со скоморохами, и только сидевшая рядом Добрава Юрьевна удерживала его, укоризненно говоря:

— Куда уж тебе, старче, за молодыми-то гоняться?! Сиди себе смирненько! Ишь, прыткой!

Мирослав что-то шептал на ухо Ольге, и та, запрокинув вверх голову, заходилась в безудержном хохоте. Князь Владимир недовольно кусал усы, замечая явное неравнодушие Мирослава к своей супруге. Впрочем, особого повода для недовольства Ольга не давала. Весело ей было, и только.

Войшелг, как и подобает монаху, пил мало, хотя Лев и старался почаще подливать ему вина.

— Выпьем давай, разлюбезный кум! Уважь уж меня! — упрашивал князь Перемышльский. Глаза его светились лукавым огоньком. Варлаам замечал, что Лев необычно оживлён, но объяснял это выпитым вином.

Пили, как всегда водилось на Руси, сверх всякой меры. Венгры и ляхи из свиты Шварна едва не сцепились с отроками Льва. Случилась бы наверняка дикая пьяная драка, но Лев вмешался и грозно прорычал:

— Довольно! Уймитесь! Не в кабаке гуляете!

Льва, ещё раз отметил про себя Варлаам, если и не боялись, то опасались точно. Холмские боярские сынки предпочитали с ним не связываться и держались от него подальше. Поэтому они тотчас послушно расселись по своим местам и продолжили трапезу.

Варлааму было посреди этого шумного веселья как-то не по себе. Он чувствовал: что-то тут не то, что-то не так, и с мрачным видом оглядывался по сторонам. А тут ещё Альдона... Она сидела как раз напротив и, подперев кулачком нарумяненную щёку, почти не спускала с него полных затаённого лукавого подозрения глаз. Эти серые светлые глаза жгли, пронзали Варлаама насквозь, он не знал, куда бежать от них и можно ли бежать от них вообще. Старалась Альдона держать в поле своего зрения и Льва. Тот, правда, вроде и не смотрел в её сторону, всецело занятый обхаживанием кума.

Войшелг чару свою отставлял или прикрывал рукой и, несмотря па упрямые уговоры Льва, мягко, но настойчиво стоял на своём.

— Монах я, кум, не мирянин. Негоже мне излишествовать в чревоугодии и винопитии.

— Да брось ты! Хоть на один денёк позабудь о монашестве своём. Да и давай, сбрасывай свою рясу, пойдём в поход, на татар али на ляхов! Потрясём их, как яблоню! — говорил Лев.

Вскоре Варлаам заметил, что Лев незаметно опрокинул мёд из своей чары на пол себе за ухо. Потом он сделал это ещё и ещё раз. Подспудные подозрения Варлаама усилились.

«Неспроста это всё. И пир у Маркольта, и снем. А если... Да нет, быть того не может! — отмёл Варлаам ужасную мысль. — Лезет в голову всякая глупость! Вроде и не пил ничего, а вот».

Беспокойные думы Низинича прервал грузно поднявшийся с лавки Войшелг.

— Извиняйте, князья и бояре. Извини и ты, добрый хозяин. — Он отвесил в сторону Маркольта поясной поклон. — Но пора мне в монастырь возвращаться, на молитву. Ибо не подобает иноку излиха вкушать мёду. А сидеть тут, праздник вам портить не хочу. Потому позвольте мне уйти.

Подобрав полы рясы, он вышел из-за стола.

— Последнюю чарку, кум, последнюю чарку! — крикнул ему Лев. — Эй, Варлаам! Налей до краёв! На посошок, кум!

— Что же, уважу. — Войшелг залпом осушил чару с богемской сливовицей и, провожаемый Маркольтом, скрылся за дверями. Вскоре Маркольт вернулся, наклонился ко Льву и что-то шепнул ему на ухо.

— ...Уехал в монастырь, — разобрал Варлаам.

Тем временем пиршество продолжалось. Многие бояре уже едва держались на ногах, некоторые упали под стол. Шварн, наверное, тоже бы повалился без чувств под лавку, но Альдона решительно загородила рукой его чару, куда Варлаам по указанию Льва уже готовился налить сливовицы.

— Суровая у тебя жена, брат, — смеясь, говорил Лев пьяному Шварну. — И выпить не даст.

— Довольно ему пить! — строго оборвала Льва Альдона.

Шварн, замочивший в вине свою бороду, мало что понимал. Ни с того ни с сего он вдруг заговорил о татарах.

— А что, братко! — развязно хлопнув Льва по плечу, громко сказал он. — Пойдём на татар, а?! Втроём! Ты, я и Войшелг! Али как? Али ты с татарами дружен? А, Лев?!

— С кем дружен, с кем нет, — пожал плечами Лев. — Вот, к примеру, с Ногаем я уговорился. Отныне Ногай мне — друг и соузник. Еже что, даст ратников в помощь.

Пьяный Шварн вряд ли уразумел суть лукавого намёка. Но поняла всё умненькая Альдона.

— Ну и друзья у тебя, князь! — с усмешкой отметила она, сверля Льва полным подозрения взглядом.

— Да я что! — Лев махнул рукой. — Вон отрок у меня, Варлаам Низинич, братом стал самому Маучи, темнику ордынскому.

— Это как же так?! — Расписные брови красавицы изумлённо изогнулись. — Что ж он, мунгалом стал?

В словах Альдоны сквозило презрение.

— Расскажи княгине, как ты в Буге ордынца спасал, — приказал Низиничу Лев.

Смутившийся Варлаам поведал о своей встрече с Маучи.

Выслушав его рассказ, Альдона, как показалось