29.

Войны не случилось. Грозные послания от Шварна и его матери только разозлили Льва. В ярости швырнув в печь грамоты, Лев долго смотрел, как языки пламени жадно лижут листы харатьи[150], как пергамент чернеет с краёв, сворачивается, потрескивает, как вспыхивают и гаснут искры.

По лицу князя растекалась бледность, он скрипел зубами, вспоминая прежние свои обиды. Нет, ничего не изменила смерть Войшелга! Он избавился только от одного врага, пусть опасного, ненавистного, причинявшего столько зла и страдания! Но есть, живут и здравствуют Юрата и боярин Григорий, отныне они — главные его противники. Если он избавится от них, то тогда... Тогда он скинет дерзкого сопливого мальчишку Шварна с галицкого стола! А потом... потом у него будут новые враги, крупнее, сильнее, опаснее нынешних, и будут новые союзники, тоже не такие, как полусумасшедший польский князь Болеслав или ничтожный король Бела, в любой мелочи зависимый от своих банов. Он, Лев, продолжит дело отца, он сблизится с влиятельными людьми на Западе, он будет заключать договоры, слать помощь, будет воевать сам за себя, а не за Шварна и галицких бояр.

Сев за стол, Лев макнул гусиное перо в чернильницу и стал писать грамоту в Холм, к Маркольту. Мысли в голове путались, он два или три раза с раздражением швырял начатое письмо в огонь и начинал послание сызнова. Писал мелким неровным почерком, небрежно, торопясь, то и дело разбрызгивая капельки чернил по пергаменту. Наконец, отложив в сторону харатью, вызвал отрока Бенедикта и велел ему немедля скакать в Холм. Теперь наступал час хитрого немчина.

После, вечером, в узкую камору на верху башни, где Лев проводил большую часть времени, когда находился в Перемышле, явилась Констанция. Шурша платьем из серебристой парчи, княгиня опустилась в кресло напротив него и принялась, по обыкновению, ворчливо выговаривать:

— Чего ты добился?! Убил Войшелга, и зачем?! Пустая это была затея! В Холме княжит, как и прежде, Шварн! Юрата, противница твоя, всё в той же силе! Шлют они тебе письма гневные, упрекают, грозят! Даже бывшие твои друзья от тебя отвернулись. Мой отец, король Бела...

— Что твой отец?! — не выдержав, рявкнул Лев. — Болван он, твой отец! Всю жизнь под боярскую дудку пляшет! Как угорские бароны порешат, так он и деет всегда! Ты вспомни, вспомни, как он от татар улепётывал, как орал на всю Европу: «Спасите! Помогите!» Тьфу! А как под Ярославом мы его рать иссекли! И злодея Фильния, воеводу его, полонили! Что за правитель твой отец, если даже за мать свою, убитую банами, отомстить не осмелился?! Если даже любого дворянина-преступника не может он своей властью в темницу бросить! Не нужен мне союзник этакий, у которого своей воли и своей головы нету! И ты уходи! Ступай вон! Ещё и упрекать меня вздумала! С бабьим умишком своим!

Констанция побагровела от гнева. Стукнув ладонью по подлокотнику, она злобно, по-змеиному прошипела:

— Я княгиней Галицкой быть хочу! Шварна ненавижу! Альдону ненавижу! И знай: всё сделаю, чтоб её место занять!

Лев исподлобья смотрел на вытянувшееся лицо Констанции, на её маленький рот, как будто наполненный ядом, на ямочки скуластых щёк и острый нос, который словно бы стал ещё длиннее и безобразнее.

— Я старею, теряю годы, здоровье, — продолжала княгиня. — А она молодая, красивая. Скажи, Лев, она ведь краше меня, намного краше, правда?

— Что?! Да какое мне дело?! Или, думаешь, я сам не мечтаю о золотой отцовской короне, о галицком великом столе?

— Мечтать — одно, делать — другое, — тем же зловещим змеиным шёпотом изрекла Констанция. — Помехой всему — твой брат.

— Брат?! Дура ты! — Лев невольно рассмеялся. — Брат — игрушка в руках таких людей, как боярин Григорий. Вот их допрежь всего свалить надо. А Шварн — он слаб, он, если на него надавить, сам мне стол отдаст.

— Не слышала никогда, чтоб добровольно великий стол отдавали! — Констанция презрительно хмыкнула. — Глупость говоришь! Вот сидишь тут, ковы измышляешь, а дела твои — мелки, ничтожны и безумны!

— Мелки?! Так наберись терпенья, любезная! Будут делишки и покрупнее.

— Устала ждать их от тебя! — визгливо вскричала княгиня. — А меж тем эта девчонка противная, Альдона, беременная ходит! Наследник у Шварна будет. А ради наследника Шварн ни за что по своей воле Галич и Холм не отдаст!

Констанция резко вскочила с кресла и, распахнув дверь, вылетела на лестницу.

Лев хмуро поглядел ей вслед, затем запер дверь и нехотя повалился на лавку возле печи.

«Вот ведь какая ведьма! Что там в сравнении с ней Юрата! Если сяду в Галиче, постригу её в монахини. А то всякую пакость при дворе измышлять начнёт. Женюсь вдругорядь на княжне какой-нибудь. И чтоб покраше была, и добрая, и чадородная. Вон франкский король Филипп Август[151], бают, датскую прынцессу, Ингеборгу, вовсе отослал от себя — уродлива, мол, оказалась. Эх, мечты, мечты! Коли добьюсь отцова стола, в Холме жить не стану. Поселюсь во Львове. Город — в самой середине земли, к югу — Галич, к северу — Владимир и Белз, к западу — Перемышль с Ярославом. Красные холмы, леса окрест, поля широкие. Правда, речки никакой доброй во Львове нету, но то не беда. Недалече и Буг, и Стрый, и Липа Золотая и Гнилая. А значит, торжище большое завести можно, станут купцы ездить из Венеции, от угров, чехов, от армян, греков, и наши — из Новгорода, и татары из самого Каракорума[152], и из Персии. Всё у меня будет — верные отроки, бояре, будут и такие, как Варлаам, которым сам боярство жаловал, будет серебро, а на него наберу в дружину добрых воинов — из тех же ляхов и немцев, с Ногаем али с кем иным в степях причерноморских стану союзиться, литовских дикарей подчиню, данью обложу. Сделаю то, что дед мой Роман начал сто лет тому. И расцветёт Галичина, как цветок вешний!»

Лев забросил руки за голову, мечтательно вздохнул и улыбнулся. Да, так будет, так должно быть. Он достигнет, обязательно достигнет своего. И тогда этот давешний мерзкий пир, эта нелепая ночная беготня за ускользающим монахом и, наконец, этот удар сабли по ненавистной усатой роже того, кого он считал доселе злейшим своим врагом, забудутся, сотрутся из памяти, а если и будут вспоминаться, то как неприятная необходимость, и только. А пока... пока он