Наконец, последний из примеров возведения в ханы по воле буддийского иерарха можно было бы назвать анекдотичным, если бы он имел место не при таких драматических событиях. Речь идет о присвоении в феврале 1921 г. «легендарному» барону P. фон Угнерн-Штернбергу, прибалтийскому немцу по происхождению и офицеру российской имперской армии по положению, ханского титула с эпитетами «возродивший государство великий батор-командующий» и «воплощение бога войны». Формально этот титул делал прибалтийского барона равным Чингисидам по происхождению и ханам аймаков по статусу [Златкин, 1957, с. 166; Князев, 2004, с. 68–69; Рощин, 1999, с. 13; Юзефович, 1993, с. 121; Diluv Khutagt, 2009, р. 55–56]. Конечно, вряд ли он влек какие-то реальные права на престол в изменившихся условиях: он, скорее, имел некое символическое значение – интеграцию российского военачальника в монгольскую социальную иерархию. Однако интересно, насколько Богдо-хан имел право присвоить ханский титул «белогвардейскому генералу» (так характеризовали барона Унгерна советские историки)? Ранее ханские титулы нечингисидам мог присваивать только Далай-лама и то только за большие заслуги в деле распространения буддизма. Случаи присвоения ханских титулов Богдо-гэгэнами нами неизвестны. Кроме того, будучи избранным в ханы в 1911 г., Богдо-гэгэн VIII сложил с себя сан и женился, утратив, таким образом, первосвященнические полномочия. Следовательно, узурпатором в данном случае можно считать не только барона Унгерна, принявшего этот титул, но и Богдо-хана, даровавшего его.

Попытки легитимации претензий на власть апеллированием к воле халифов. Ситуация с легитимацией ханов нечингисидского происхождения в Монголии была довольно специфичной, но не уникальной. Отдельные попытки претендовать на чингисидское наследие путем получения инвеституры от главы соответствующей религии имели место и в мусульманском мире, хотя они и не были такими многочисленны. В самом деле, было бы довольно странным апеллировать к исламу, чтобы обосновать претензии на титул хана: ведь этот титул был актуален в рамках «чингисизма», который мусульмане воспринимали в качестве чуждой и неправильной политической традиции, в корне противоречащей основам мусульманской веры. Поэтому те правители, которые старались опереться на волю халифа, ограничивались претензиями на верховную власть в бывших чингисидских владениях, не пытаясь формально закрепить за собой собственно ханский титул.

Так, например, бывшие вассалы персидских ильханов-Хулагуидов – Музаффариды, правители Фарса, после распада государства Хулагуидов стали независимыми правителями, а чтобы обезопасить себя от обвинений в узурпации в соответствии с чингисидским правом в 1354 г. решили принести присягу аббасидскому халифу, пребывавшему в Каире. Данный случай интересен тем, что представители этой династии для укрепления своего положения решили окончательно порвать с чингисидскими традициями, отказавшись от всех элементов чингисизма – титулатуры, системы управления, права и проч., полностью заменив их мусульманскими [Бартольд, 1966б, с. 46].

Попытки апеллировать к воле халифа имели место и в Чагатайском улусе. Вскоре после смерти Амира Тимура между его потомками началась жестокая борьба за власть. Официальным наследником Тимура по завещанию являлся его внук Пир-Мухаммад, однако по влиянию и энергичности он уступал другим претендентам. Его приближенные посоветовали ему обратиться к аббасидскому халифу, чтобы тот подтвердил права Пир-Мухаммада на трон империи Тимуридов, однако для этого следовало продемонстрировать отказ от всех монгольских (т. е. чингисидских) традиций, законов и обычаев. Царевич не решился на столь крутые преобразования, и в результате уступил власть сначала своему двоюродному брату Халил-Султану, а затем – и дяде Шахруху. Кстати, оба правителя сами обосновывали свой приход к власти волей Аллаха, но не сочли нужным получать подтверждение от халифа – наместника Аллаха на земле. Шахрух, как известно, и сам объявлял себя халифом, не признавая, таким образом, власти аббасидского главы мусульман [Бартольд, 1966б, с. 46, 48; Quatremere, 1843, р. 39; Manz, 1998, р. 35–36].

С 1517 г. султаны Османской империи, завоевавшие Египет и пленившие последнего халифа-Аббасида, сами стали халифами – духовными лидерами всех мусульман-суннитов. И теперь все правители (как законные, так и узурпаторы), нуждавшиеся в подтверждении своего статуса и укреплении своего положения с помощью религиозного фактора, должны были взаимодействовать именно с ними.

Несмотря на широкий спектр средств легитимации своей власти, бухарские Мангыты решили опереться также и на авторитет османского султана. В 1819 г. эмир Хайдар, стесненный со всех сторон внутренними и внешними врагами, обратился к турецкому султану Махмуду II с просьбой о поддержке, взамен обещая признать его власть. Однако в Стамбуле сочли, что выказать поддержку государю, имеющему столько недругов, будет невыгодным для Османской империи, и бухарскому правителю было отказано в его просьбе. Стоит отметить, впрочем, что несколькими годами позже эмир Хайдар сумел расправиться с внутренними бунтовщиками и решить внешнеполитические проблемы, так что его отчаянное обращение к султану в последующей бухарской историографии попросту игнорировалось [Кюгельген, 2004, с. 90, 350].[96]

Годом позже, в 1820 г., кокандский Омар-хан направил к тому же султану Махмуду II посольство с богатыми дарами. Не высказывая прямой просьбы о признании его в ханском достоинстве, представитель династии Минг «намекал», что нуждается в признании со стороны османского монарха. По всей видимости, Омар-хана интересовала не политическая поддержка далекой Османской империи, а именно признание его в ханском достоинстве со стороны халифа, вслед за которым его были бы обязаны признать и все другие мусульманские государи. Однако посольство оказалось безуспешным, и султан никак не отреагировал на инициативу кокандского хана [Эркинов, 2013] (см. также: [Васильев, 2007а, с. 21]).

Более успешной оказалась попытка заручиться поддержкой халифа, предпринятая еще одним среднеазиатским узурпатором. Якуббек, создатель государства Йеттишар в Кашгарии (откуда он самым откровенным образом вытеснил потомков белогорских ходжей, узурпировав, таким образом, власть у узурпаторов!), решил закрепить свое положение с помощью не только национального фактора (см. гл. 8 наст. изд.), но и религиозного. В 1873 г. он обратился к далекому турецкому султану, признавая себя его вассалом и обещая чеканить его имя на кашгарских монетах [Бартольд, 1966б, с. 315; Васильев, 2007б; Веселовский, 1899, с. 100] (см. также: [Kim, 2004, р. 151–155]). Несомненно, и в этом случае речь шла не столько о политическом,[97] сколько о духовном вассалитете: ведь Якуб-бек подчеркивал свою роль как поборника истинной веры в борьбе с «неверными» китайцами и другими претендентами на власть в Кашгарии, поэтому ему была необходима поддержка главы всех мусульман. Султан Абдул-Азиз довольно благосклонно отнесся к его просьбе, наградил титулом «аталык-гази» (борец за веру), и кашгарский правитель в течение 1873–1876 гг. чеканил монеты с именами османских султанов – сначала Абдул-Азиза, затем его преемника Мурада V [Тухтиев, 1989, с. 18–19; Karpat, 1991, р. 23–25; Kiernan, 1955, р. 319].