Район, в котором я выросла, находился всего в нескольких кварталах отсюда, за следующим холмом, и мы довольно часто ходили на службы в церковь Святого Филиппа, а по особым случаям вроде Рождества или Пасхи посещали мессу в соборе Миссии Долорес.

Я поднялась по широким бетонным ступеням в церковь. Она была пустой, но в воздухе витал запах ладана после утреннего богослужения. Статуя Иисуса на кресте светилась, будто только что покрашенная, и даже издалека я хорошо видела кровь на его руках, ногах, груди и лбе. Глаза под тяжелыми веками смотрели в небо, возможно, в ожидании освобождения от земных испытаний. Я села на самую дальнюю скамью и стала смотреть на статую. Когда-то давно Эрик был религиозен до такой степени, что собирался посвятить свою жизнь Богу. Интересно, что он думает о Нем сейчас, и вдруг мне вспомнились слова моего отца: «В окопах нет ни одного атеиста». Раз уж я оказалась здесь, то решила помолиться.

«Дорогой Господь, — произнесла я про себя. — Пожалуйста, присматривай за мной. Я больше ничего не понимаю и не знаю, к кому обратиться за помощью. Ты знаешь кое-что о зле и оберегаешь от него людей, так, может быть, пошлешь мне знак? — Я сомневалась, стоит ли говорить что-нибудь про Эрика, а потом сообразила, что если уж Бог в самом деле существует, Он все знает сам и об Эрике, и о моих чувствах к нему. — Скажи, как мне быть с Эриком. И пожалуйста, присмотри за Люси. Я очень надеюсь, что она сейчас наверху, с тобой». На всякий случай я еще и перекрестилась.

Я вышла из церкви, погода была великолепной. Точнее, я бы так сказала раньше, до того как прониклась отвращением к солнцу. Стоял чудесный октябрьский день, ясный, чистый и теплый, с залива дул соленый ветерок. Я наслаждалась теплом, но свет меня угнетал. Отыскав на заднем сиденье бейсболку, я натянула ее пониже и поехала вверх по холму, к дому родителей, понадеявшись, что смогу войти, пообедать и уехать, не рассказывая слишком много о случившемся. Но это будет сложно. Обычно мои родители выкачивают из меня сведения о моей жизни, как бурой вышка — нефть.

Родители живут на тихой улице в Ноэ-Вэлли, в доме, купленном еще дедушкой в 1955 году. Дед был пожарным, как и мой отец, и погиб во время пожара на складе, когда я еще была младенцем. С тех пор мы все жил и вместе — родители, бабушка, брат, сестра и я. И пользовались одной ванной. Я всегда умела принять душ быстрее любого моего знакомого.

Отец подстригал живую изгородь на лужайке размером с почтовую марку. Худощавый, жилистый Фрэнк Маккафри казался скорее моим братом, чем отцом, но это и понятно — я родилась, когда ему было всего восемнадцать. Единственными признаками его возраста были морщинки вокруг глаз, когда он смеялся — что случалось очень часто.

Когда я въехала на дорожку, папа отложил ножницы.

— Мэм, вам нельзя тут парковаться, это частная собственность. — Он грозно нахмурился.

Сдаваясь, я подняла руки:

— Все-все-все, ты победил!

Он подошел и стиснул меня в медвежьем объятии. От него пахло свежескошенной травой и потом.

— Рад, что ты приехала, милая. Мы прочитали про Люси Уэстон в утренней газете.

Я тоже обняла его, зная, что больше он ничего по этому поводу не скажет. Работая пожарным, папа не раз сталкивался со смертью и справлялся с этим при помощи пива и молчания.

— Иди поздоровайся с мамой, она беспокоится о тебе.

Я открыла дверь и вошла в прихожую. Риелторы называли дом, в котором я выросла, «сказочным коттеджем», имея в виду, что он очень маленький. Слева находилась гостиная, а ступеньки справа вели в три крохотные спальни и ванную комнату. В конце прихожей располагались столовая и недавно переоборудованная кухня, выходившая на задний двор. Все, кроме кухни и ванной, относилось примерно к 1895 году.

Дом заполняли звуки оркестра гамелан — на мой вкус, кто-то ритмично колотил по сотне кастрюль. Музыкальные пристрастия моей мамы всегда отличались эклектичностью.

Сейчас она в окружении грязных кастрюль и сковородок занималась спанакопитой — равномерно размазывала шпинат по тонким пластам слоеного теста и посыпала сверху сыром. Когда она готовила, то наотрез отказывалась мыть кастрюли или хотя бы убирать их подальше, боясь нарушить творческий процесс. Я неплохо научилась у нее готовить, но боюсь, что это умение заржавело за ненадобностью.

— Привет, мам. А я рассчитывала на мясной рулет…

Мама подняла руку, призывая меня к молчанию, взяла тончайший пласт слоеного теста и начала искусно сворачивать прямоугольник в треугольник. Я молча наблюдала, а она свернула и второй тоже, положила оба на противень к дюжине остальных и засунула в духовку. Потом она вытерла руки полотенцем и только тогда подошла ко мне и обняла.

Ее пышная грудь прижалась к моей. Этого я от мамы не унаследовала. И шелковистых белокурых волос, стянутых сзади двумя заколками, чтобы не падали на глаза, тоже.

— Если хотела мясной рулет, нужно было предупредить заранее. — Она отодвинула меня от себя на расстояние вытянутой руки. — Как ты, милая?

Я не могла ответить ей: «Прекрасно», — как все остальным. В уголках глаз закипели слезы, я быстренько смахнула их, чтобы она не заметила, и спросила:

— Фрэнки и Теа тоже придут?

— Фрэнки вот-вот вернется. Он занимается библиотеке. А у Tea сегодня коктейль, так что он не придет.

В свои двадцать пять лет Tea, унаследовавшая мамины кулинарные таланты, открыла свое собственное дело по обслуживанию приемов и банкетов. Фрэнки было девятнадцать, он учился в Университете Сан-Франциско, специализировался на написании художественных текстов и жил дома ради экономии. Если послушать отца, то писательство — это пустая трата времени. То же самое он говорил про мой диплом актрисы, но все равно пришел на церемонию выпуска и не стесняясь плакал. Ни он, ни мама в колледже не учились — в то время, когда им следовало бы вступать в студенческие братства и женские клубы, они поженились и меняли мне пеленки.

Я села на табуретку и стала смотреть, как мама со скоростью света режет овощи. На столе лежал открытый пакет печенья с инжиром. Я машинально взяла одно, надкусила и чуть не выплюнула, таким оно оказалось приторно-сладким и зернистым, но мужественно продолжила жевать, иначе мама мгновенно бы заметила, что меня тошнит от некогда любимого лакомства.

— Ты познакомилась с мужчиной, да? — спросила мама, не отрывая глаз от мелькающего ножа.

Я подавилась.

— Почему ты так решила?

— Помню, ты сидела там и ела печенье с инжиром с таким же ошалевшим видом тем летом, когда познакомилась с Джоуи Мэлоуном.

Ах, Джоуи Мэлоун! Слишком юные, чтобы водить машину, мы с ним часами обжимались за кустами в парке Долорес, а потом у меня распухали губы, что я неделю не могла пить через соломинку. Странно, что она об этом заговорила. Из всех знакомств в моей жизни именно теперешнее больше всего походило на то, давнее — опасность, возбуждение и такой соблазн, что отказаться невозможно.