И вспомнил…

Алёна… Это она дарила это едва осязаемое ощущение прикоснувшихся к душе белых крыльев — я только сейчас смог его понять. Мой Ангел…

Ее образ, невесомый, нереальный, прохладно-белый и умиротворённый вспыхнул перед глазами, как пробивается луч солнца сквозь темные кроны деревьев на рассвете. Я пошёл на него быстрым шагом, догоняя, как уходящий поезд, не желая опускать, бросился чуть ни бегом, выскочив на выложенную брусчаткой и кое-где деревянным настилом набережную, по которой легкий ветерок гонял опавшие листья. Он закручивал их хороводом, вытягивая разноцветной трубой, и раскидывал, а потом, будто рассердившись, сметал в воду и гонял по поверхности пруда, как яркие кораблики.

Я неожиданно понял, что отвлекся на этот словно для меня исполненный игривый танец, и уже мог дышать, хрипы обезвоздушенных легких прекратились, я втягивал носом сладкий запах осени. Вкусный, свежий, волнующий. Легкое дуновение, словно вспорхнула невидимая птица, прикоснулось к щеке невесомой лишь угаданной нежностью.

— Каким бы ты ни был сильным, чья-то нежность всегда сильнее… — всегда говорила моя бабушка.

— Вот вы где, — услышал голос Горячева, — успел заметить, как вы скрылись в парке, — улыбнулся он.

Я привык видеть партнера по бизнесу в деловом костюме, хотя сам носил их крайне редко, но сейчас он вышел в светлых свободных джинсах и спортивной куртке, надетой на футболку-поло. Темные с заметной, но еще не обильной проседью волосы закрывала бейсболка, а ноги топтали умирающие иссохшие, как мои губы после атаки стресса, листья. Я смотрел на них с жалостью, сегодня особенно остро реагируя на любое умирание.

— Александр Вячеславович…

— Никита Германович, давайте на «ты»? Не чужие, как вы теперь знаете, люди.

На «ты» я не мог. Не до того, как он узнает от меня, что я сделал с его падчерицей.

— Вы знали… — подтвердил уже давно возникшее понимание.

— Я все знал о своей второй жене, вашей матери, — он тоже не позволил себе тыкать, — кроме одного — что она не разведена с Германом. Наш брак не был действительным ни с какой стороны: Властелина изменяла мне со своим водителем.

Мелькнуло в голове что-то смутное, из детства. Вопрос вырвался сам собой:

— Стас действительно ваш сын?

Мы медленно — даже редкие волны спокойного пруда нас обгоняли по скорости — шли по аллее. Горячев ответил спокойно:

— Нет, но я растил мальчишку два года до того, как застал его мать в постели с другим. Не мог его отдать. Она отказалась от него под моим нажимом, я лишил ее прав на него. Я люблю сына, пусть он мне не родной. Вам ли не знать, что так бывает.

— Но вы же проверили, родной он или нет…

Сам не знал, зачем мне этот вопрос, не упрекал собеседника в чем-то, но почему-то это казалось важным. Что-то меня беспокоило в его ответах, но мысли лежали рядом с Варей, и я не мог сосредоточиться, старался только все запомнить, записывать на подкорке, чтобы достать архив позже и разобраться с непонятной тревожностью.

— Она сама принесла мне тест ДНК, когда хотела забрать его, чтобы сделать мне больно. Я не позволил. Конечно, тест меня заинтересовал, но гораздо, гораздо позже. Правда в том, что я ему не поверил — Властелина вышла за меня замуж по липовым, как говорят в России, документам, потому и тест мог быть фикцией. Я не хотел это выяснять, хотел, чтобы сын был со мной.

Я остановился и повернулся к Горячеву. Стояли друг напротив друга. Он ждал, что я скажу. В мудрости ему не откажешь. Не давил, но уже понимал, что беседа о моем брате продолжится позже.

— Почему Варя не сказала вам или своей матери, что я ее изнасиловал?

Не лучший способ признать вину — переложить ее на других, но не в том был смысл — я хотел знать, почему девушка не доверяет свою боль своей семье. Осознанное решение забрать ее, едва проснется, пришло именно в их доме, когда понял, что этот человек ничего о случившемся с ней не знает.

Глаза мужчины расширились, кровь отлила от лица, его словно расперло изнутри, но он взял себя в руки, и грудная клетка вернулась на место. Его слегка потряхивало теперь — я видел это и мне это нравилось. Нравилось, потому что он неравнодушен. И лучше бы еще дал в морду. Захотел убить. Это нормальная реакция. Но он ее сдержал, повернулся и направился к скамейке. Опустился на нее, а я, повернувшись на пятках, остался стоять перед ним, как провинившийся пацан перед директором школы. Я не выразил словами свое сожаление о содеянном, не старался сделать это и языком тела. Я просто признавал, что виноват, потому что уже принял это и буду с этим жить.

Горячев не пригласил меня присесть рядом, он дал мне право самому решить, в какой степени чувствовать себя виновным.

— Когда-то это должно было случиться, — сказал с сожалением. — Это дико говорить, но я рад, что это сделал ты, Никита.

Ты. Это единственное, чем он выдал мне подобие индульгенции. Но я понимал, что пощады не будет. За тем и пришел.

— Варя защищается. От кого?

Вопрос «От тебя, Горячев?» я проглотил — не имел оснований подозревать его в насилии над девушкой, потому ведь и наблюдал внимательно за его реакцией на свое признание ситуации, и она была искренней.

— У нас не сложились доверительные отношения. А у них с матерью их, как я знаю, никогда и не было. Варя сложный человек, думаю, в этом вина ее отца.

— Он ее насиловал? — По телу прошлась волна крупной дрожи. Кулаки стиснулись сами.

Собеседник это заметил.

— Только морально. Он, как и я, служил в Афганистане, вернулся с контузией, сначала нашел себе дело — преподавал мальчишкам приемы самообороны, даже клуб свой открыл. Запил, слег парализованный и превратил жизнь жены и дочери в ад. Я занимал ему на клуб денег, потому мы были знакомы с его супругой. Она всегда мне нравилась, а Варя всегда была замкнутой, себе на уме. Через год после смерти ее отца я начал ухаживать за Верой — ее матерью. Еще через год мы поженились. Варе исполнилось семнадцать, сын как раз лето проводил дома, я посчитал этот момент удобным, чтобы дети познакомились. Мне показалось, Варе смена обстановки и новые друзья пошли на пользу, она словно расцвела, заулыбалась. Я не сразу понял, что она влюбилась в Стаса. А у него, к сожалению, к девушкам отношение такое же, как у его матери к мужчинам. Увы, гены не выкинешь. Я и учиться-то его отправил в Европу, чтобы здесь совсем не испортился. Все же менталитет наших женщин более… добрый, чем у западных. Мальчишка еще… — словно оправдывался Горячев.

— Что он с ней сделал?

Ответом мне послужил тяжелый вздох. Слов уже и не нужно было. Я понял сам. Девушка отдала себя сводному брату, а ему это оказалось не нужно. Совершенно. Она стала просто галочкой в его списке побед, и начала его превосходить, ставя собственные отметки.

Горячев снова заговорил:

— Вера улетела однажды в деловую поездку, мы с Варей месяц жили одни. Это был жуткий для меня месяц. Варя залезла ночью ко мне в постель обнажённая, когда выкинул ее из спальни и заперся, превратила мою жизнь в ад. Дома ходила либо голая, либо одевалась так, что лучше бы никак. Я перестал появляться дома вовремя — стала приходить в офис. Закрыл доступ туда — писала нескончаемые смс и присылала свои интимные фото. В черный список не мог ее кинуть — мало ли что, ребенок совсем. Она не ночевала дома, я вытаскивал ее из клубов под кокаином, пьяную и трахнутую кем попало, а когда приходила сама — никогда одна, таскала, кого попало, даже охранника из клуба. Когда вышвыривал их — раздевалась и буквально не давала шагу пройти, висела на шее, лезла в штаны. Я не знаю, как сам ее не изнасиловал. Когда Вера вернулась, Варя словно забыла, что меня домогалась. Ни словом, ни взглядом не напоминала о кошмаре, что мне устроила. Не понимаю до сих пор, что это было.