Видимо, святые небесные силы на этом отрезке жизни Трапезникова оказались все-таки сильней бесовщины, которая влачилась по его следам с того мгновения, как он выбросился из окошка некоей опочивальни и кинулся наутек из Сырьжакенже! А бесовщина эта была сильна: Трапезников непрестанно чувствовал тянущиеся к нему чьи-то злобные руки, столь же омерзительные, ледяные, обглоданные смертью, как руки Валентины там, в постели, из которой он бежал быстрее лани, быстрей, чем Подколесин от невесты…

Да, Подколесин бежал от невесты, а Трапезников – от жены, и мысль об этом, стыд от этого не давали ему покоя. Однако если совесть угрызала за трусость и за то, что покинул Валентину в опасности, то инстинкт самосохранения вставал на защиту и воскрешал в памяти жуткие картины ее ласк…

То есть его как бы склоняли к некрофилии?!

Представлять, что с ним сталось бы, если бы он вовремя не заметил ее мертвенного червивого оскала, не хотелось: мороз так и драл по коже!

Сам по себе Трапезников отнюдь не был человеком рефлексирующим и склонным к самокопанию: он не пережевывал днями и ночами тягостные или даже просто неприятные воспоминания, а избавлялся от них – или с легкостью, или жестким волевым усилием, но избавлялся-таки. В этом смысле он вполне следовал совету Шекспира: «Не будем позволять воспоминаньям нас тяжестью прошедшей нагружать!» О нет, само собой, он не мчался по жизни, играючи расшвыривая со своего пути беды и проблемы, однако если был одержим некоей целью или озабочен решением какой-то задачи, все помехи мог как бы отложить в долгий ящик и вернуться к осмыслению их позже – когда найдется свободное время. Рано или поздно это время находилось, и Трапезников разбирался в своих отложенных проблемах, по мере сил их решая, а также находил (или не находил) общий язык с собственной совестью.

Однако сейчас ситуация была гораздо тяжелее всех тех, с которыми Трапезников сталкивался раньше. Он бежал, спасая свою жизнь, бросив на растерзание чудовищному Верьгизу самого близкого и дорогого человека – свою жену. Да, обстоятельства всячески извиняли его… но легче Трапезникову от этого не становилось. И весь день его нет-нет да и жалила мысль, что он просто спятил. Спятил от усталости, от волнения, а может быть, Чертогон чем-то опоил за ужином, чтобы повысить его плотский аппетит, чтобы он до полуночи непременно сделал свое мужское дело как следует, – однако зелье возымело противоположное действие: у Трапезникова помрачился рассудок, начались самые стопроцентные глюки, которые и заставили его броситься наутек, оставив Валентину в отчаянии и полном недоумении относительно столь неадекватного поведения любимого и любящего мужа.

И даже если эти прилагательное и причастие у обоих уже превратились в плюсквамперфект, все равно он оставался мужем Валентины! И должен был защищать ее, спасать, а он бежал… быстрей, чем заяц от орла!

Очевидно, то же самое зелье помрачило Трапезникову разум до того, что ему померещился Михаил Назаров в виде призрака с белым лицом, а потом точно так же померещилась какая-то ужасная бабка, словно бы только что вылезшая из могилы и зовущая Трапезникова туда же отдохнуть. Да и смутные сновидения на обсаженной чертополохом поляне, рядом с могилой хранительницы Анны, могли быть объяснены все тем же зельем – так же, как и поведение взбунтовавшегося джипа, вытворявшего на дороге всякие непотребства, хотя на самом деле их вытворял сам Трапезников, совершенно не отдавая себе в этом отчета – как говорится, себя не помня.

Однако стоило начать морально самоедствовать и упрекать себя в трусости, слабости и разгуле воображения, как Трапезников задавал себе вполне резонный вопрос: а как быть с видением Валентины, на его глазах восставшей из вод реки Лейне после того, как он наблюдал за рекой минут десять, не меньше? Зелий никаких он перед этим не употреблял, даже воды не пил. Если это объяснимо гипнозом, то кто его загипнотизировал? Верьгиз появился на берегу гораздо позже…

В конце концов Трапезников приказал себе не думать о Валентине, не вспоминать о ней до тех пор, пока не успокоится, не соберется с мыслями и не…

И не поможет «Митиной девочке».

При мысли о ней Трапезников начинал злиться и нервничать. Вот же переклинило его на этой «девочке»! Вместо того чтобы вернуться при свете дня в Сырьжакенже и пытаться разобраться в том, что там творится, снова встретиться с Валентиной и увезти ее оттуда, он, как наскипидаренный, мчится выручать постороннего человека, повинуясь сну!

Всего лишь сну!

Ну вот как это понимать?!

Если сновидение на той поляне – всего лишь очередной глюк из того же разряда, что и прежние, то беспокоиться не о чем: «Митиной девочке» ничто не грозит. Если же глюков не было вообще, а просто (ну очень, ну совсем просто!) Трапезников стал свидетелем и участником подлинной нереальщины и небывальщины, значит, к просьбе хранительницы Анны следует отнестись очень серьезно и постараться ее исполнить. Во что бы то ни стало!

Что он и пытался сделать…

Немало тревожил Трапезникова еще вот такой вопрос: почему Евгения Всеславская (а ведь это ее имя было названо хранительницей Анной!) – девочка какого-то Мити? Что это выражение вообще значит – «Митина девочка»? Она его дочь, что ли? Но тогда сам Митя кто такой и почему участь его дочери так тревожит загадочную хранительницу загадочного Святого?

Словом, даже при торопливом перечислении всего того, о чем приходилось размышлять Трапезникову, можно понять, почему у него тряслись руки и подгибались ноги, когда он наконец-то подъехал к своему дому и вышел из машины.

Он обязательно поможет «Митиной девочке», как только примет душ и выпьет кофе. Надо привести себя в порядок и успокоиться, потому что вряд ли высокомерная и как бы накрахмаленная Женя Всеславская вообще станет разговаривать с ним, а тем более – принимать от него помощь, когда он пребывает в таком полуразобранном состоянии и похож на психа, сбежавшего из дома скорби, как выразился Булгаков. Трапезников и сам не знал, отчего в его воображении рядом с ее именем возникают эти эпитеты – высокомерная и накрахмаленная. Ведь когда он единственный раз видел Женю, она была усталой, расстроенной, одетой в довольно мятую рабочую униформу, да еще и с взлохмаченными ветром волосами. И все же приблизиться к ней Трапезников мог себе позволить только в наилучшем виде: помывшись, побрившись, приодевшись, слегка, самую чуточку благоухая сдержанным и благородным «Ветивером», – пусть даже потом, защищая Женю, Трапезникову придется сражаться со всеми силами ада, и он перемажется в адской саже и благоухать будет серой, а не индийской травой, которая и дала название его любимому парфюму!

Интересно, откуда вдруг наплыло видение адских сил?.. Ведь ему не было открыто, в чем именно помогать и от чего (от кого?) именно надо защищать «Митину девочку». Наверное, сработала элементарная логика: если Михаил Назаров, ее бывший муж, находится в опасности, значит, опасность грозит и его бывшей жене Женьке.

И тут опять нагрянули сомнения! Грозит ли Михаилу опасность, или это бредовые видения Трапезникова? Просили его спасти «Митину девочку» в самом деле, или это был просто-напросто сон, отнюдь не вещий?