Я бросила в ручей щепку, но из-за темноты не увидела, упала ли она в воду.

– АЙВИ. – Он произнес мое имя еле слышным шепотом, но я оглянулась и увидела его на тропе: он светил себе под ноги фонариком. Я бросилась к нему, повисла у него на шее, всего расцеловала. Он засмеялся и выронил одеяло, приемник и фонарь.

– Я тоже по тебе соскучился. – Сказав это, он впился мне в губы долгим поцелуем – таким же, как в первый раз в табакосушильне, когда все началось.

Я выскользнула из его объятий.

– Давай не торопиться, – сказала я, нагибаясь за одеялом. – Хочу, чтобы сначала ты мне все рассказал. – С его помощью я расстелила одеяло на мшистой земле над ручьем. – Как тебя наказали? Что сказали?

Он поднял фонарь и приемник.

– Начнем с главного. Видишь этот приемник?

Это был как будто тот же приемник, с которым он приходил на каждое наше свидание.

– Вижу, и что?

– Он твой.

У меня перехватило дыхание.

– Честно?

– Честно. Я купил его для тебя вчера. Я ездил с матерью в Ридли. Пришлось от нее сбежать, чтобы это сделать.

Я взяла приемник так осторожно, словно он был стеклянный.

– Ты лучше всех! – Я поцеловала его. – Я тебя люблю, Генри Аллен Гардинер.

– Поймай какую-нибудь станцию, – попросил он, садясь на одеяло. Я подсела к нему.

– Покажи как.

Я посветила фонарем на шкалу. Он настроился на волну, которую всегда ловил на своем приемнике, – WKIX[7]. На ней звучали «Шестнадцать свечей». В том месте, где поется о «юной королеве», Генри Аллен стал подпевать. Голос у него был не очень, и я расхохоталась от души. Год, наверное, я так не смеялась.

– Не верится, что он мой, – сказала я, забирая у него приемник. – У меня еще никогда не было ничего подобного.

– Ты достойна самого лучшего, – сказал он.

Я уставилась на него, жалея, что темнота мешает его разглядеть.

– Как тебя наказали? – опять спросила я. – Что сказали?

– Давай ляжем. Я все тебе расскажу.

Я поставила приемник на одеяло рядом с собой. Мы легли на спину и стали любоваться несчетными звездами, которые Господь рассыпал по черному небу. Верхушки деревьев образовывали раму для этой бесподобной картины. Генри Аллен держал меня за руку, и впервые за неделю, прошедшую после ужасных событий, я почувствовала покой.

– Тебе попало? – спросил он. – Не знаю, нажаловались ли они твоей бабке.

– Еще бы! Она набросилась на меня с клюкой.

– О, нет!

– Было не очень больно. Я лежала в постели, она била меня через одеяло, на мне была зимняя сорочка, и потом она не очень сильная.

Я знала, что он представлял меня, когда мое тело облепила мокрая сорочка. Он, конечно, не впервые видел меня голой, но мне все равно не хотелось напоминать ему ту картину, ведь тогда рядом была его мамаша. Сама я тоже не хотела это вспоминать.

– Почему ты была в зимней сорочке? – спросил он.

– Так вышло, – ответила я. – Повезло, было не так больно. Потом она разоралась, обозвала меня «швалью» и…

– Ты не шваль, – сказал он.

– Еще она сказала, что твои родители больше не повезут меня в церковь.

– Не повезут, – подтвердил он.

– Они ведь тоже считают меня швалью, правда? – спросила я. – Теперь они смотреть на меня не захотят.

Он долго молчал, и я поняла, что это правда.

– Мне неважно, что они считают. Мне лучше знать.

– Не хотелось бы мне теперь столкнуться с твоим отцом.

– Да, он злится. Мама и того хуже.

– Отец тебя выпорол?

– Да, своим ремнем. Такого не бывало с двенадцати лет. Я стоял и терпел, ждал, когда это кончится. Главное наказание – сам пожар. Столько месяцев труда – и все сгорело на глазах. Сушильня была застрахована, табак тоже, но все равно…

– Что значит «застрахована»?

– Отец получит возмещение, но сам урожай стоил бы больше.

– Ужас! Ужасно это все. Мы тоже.

– Ты не виновата. – Он говорил совсем тихо, давая понять, как ему от всего этого плохо.

– В понедельник ко мне приезжала новый социальный работник, – сказала я. – Я была уверена, что она меня увезет. Она пришла к сушильне и…

– Я ее видел, только не знал, кто это. Ты ушла с ней.

– Я думала, она посадит меня под замок, как мою маму.

– Я тоже этого боялся. Думал, вдруг мой отец позвонил в психбольницу, чтобы тебя туда засунули. Я так обрадовался, когда снова тебя увидел!

Я улыбнулась, глядя в небо. Значит, он наблюдал за мной из «Южной» сушильни.

– Она мне понравилась, – сказала я. – Она хорошая. Мне показалось, что с ней можно говорить обо всем на свете.

– Ты не рассказала ей о нас? – спросил он так взволнованно, что я пихнула его локтем.

– Еще чего! Я боялась, что она узнала про нас от твоего отца, но нет, не похоже. Твои родители теперь знают, так что какая разница?

– Смотри, никому не проболтайся! Я обещал родителям больше с тобой не встречаться, иначе одного из нас куда-нибудь отошлют.

– Как это?

– Пока не знаю. Может, выселят твою семью, а может, отправят меня к дяде в Джексонвилл.

Нет, Генри Аллена никуда не отправят: слишком он нужен на ферме. Значит, примутся за нашу семью: от нас больше мороки, чем проку.

Мы стали молча любоваться звездами. По радио передавали песенку «Почему я должен быть влюбленным подростком?» – то, что надо, хотя слова нам не совсем подходили. Я бы могла пролежать так всю ночь, но знала, что всю ночь нам вместе не провести. Немного погодя я привстала на локте и поцеловала его, он ответил, а потом отстранился.

– Сегодня я этого не хочу, – сказал он.

– Ты сможешь не выходить, – сказала я. – Медсестра дала мне средство от детей.

– Что?!

– Специальный медицинский гель. Я намазала им внутри, и ты сможешь из меня не выходить. – Получив утром его записку, я решила испробовать противозачаточный гель. Чтобы его ввести, пришлось повозиться и выпачкаться, но я подумала, что оно того стоит, если Генри Аллену можно будет не волноваться о том, чтобы вовремя из меня выйти.

– Звучит занятно, – сказал он.

Разглядеть его я не могла, но слух подсказывал, что он улыбается. Я опять его поцеловала.

– Я серьезно, – сказал он. – Сегодня я не хочу.