На одну пленку Тригон сфотографировал личное письмо, написанное от руки. Прежде всего он извинился перед нами, потому что лишь недавно нашел подброшенный ему первого октября прикуриватель, затерявшийся среди мусора на коврике. Следующая часть его письма шокировала собравшихся оперативников.

Он сказал, что ему известно, с какими трудностями сталкивается ЦРУ из-за проходящих в сенате США слушаний о предполагаемых злоупотреблениях в разведке. Он решил предоставить нам эти документы, “зная, что ЦРУ в беде”. Рискнув, он забрал их домой, чтобы сфотографировать, и на следующий день вернул обратно, не возбудив подозрений. Он сообщил, что по возвращении в Москву прошел проверку в КГБ, из-за которой не сразу получил назначение в Министерство иностранных дел. Но он понимал, что на этой должности получит доступ к сведениям, которые особенно ценны для нас. У него был один коллега, который часто путешествовал. Во время его командировок Тригон получал неограниченный доступ ко всем телеграммам, проходившим через его офис. Он попросил нас передать ему миниатюрную камеру, опасаясь, что сосед по квартире услышит щелчки затвора его фотоаппарата, когда он будет фотографировать документы.

К несчастью, ему пришлось развестись с женой, потому что он не хотел втягивать ее в свои отношения с нами. Наконец, он запросил у нас драгоценности, чтобы передать их своей матери и обеспечить ей страховку, на случай если с ним что-нибудь произойдет. Он также сказал, что зимой 1975 года он лечился в санатории от пневмонии. В конце письма он попросил нас предоставить ему обещанное, то есть таблетку для самоубийства. Он готов был идти на риск, собирая для нас важные документы, но мы должны были исполнить данное ему слово.

Нас восхитило, с каким чувством он написал это письмо. Он знал о слушаниях в сенате и полагал, что может помочь нашей организации. Он проанализировал свою личную жизнь и изолировал себя ото всех, чтобы работать на нас, не переживая, что случится с женой, если его поймают. Письмо особенно тронуло Джека — единственного сотрудника московского отделения, который лично встречался с Тригоном. Однако нас испугала напористость Тригона, который не боялся забирать документы домой. Это показало нам, как он был привержен своей работе с нами. Теперь нам нужно было решить, сможем ли мы исполнить обещание и предоставить ему таблетку для самоубийства.

Мы отправили в штаб-квартиру срочные телеграммы, описав события прошлого вечера и предоставив полную расшифровку письма Тригона. Фотографии составленных на русском документов МИДа были также отправлены в штаб-квартиру для перевода и распространения, поскольку в московском отделении ЦРУ не было носителя русского языка. Из штаб-квартиры незамедлительно прислали поздравления. Мы наконец установили связь с Тригоном. В январе 1976 года мы должны были доставить ему следующий пакет, который нужно было тщательно подготовить. Московское отделение ЦРУ сосредоточилось на работе с Тригоном, увлеченность оперативников которой порой граничила с одержимостью.

В первую зиму я освоилась в Москве, но одной мне все же было тяжело. Меня редко приглашали в гости. Даже соседи, которые “украли” мою мебель, ни разу не позвали меня на ужин, хотя и подарили мне несколько горшков герани, чтобы мне было чем украсить квартиру. Однажды ко мне постучалась соседка, которая принесла мне горячий домашний суп, узнав от мужа, что я заболела. Само собой, я не раз ходила в гости к Биллу и принимала его у себя.

Чтобы не обращать внимания на отсутствие приглашений и не сидеть в унылой квартире, я часто задерживалась на работе и заходила в посольский клуб, чтобы выпить пару бутылок пива, съесть кусок пиццы и пообщаться с людьми. Такое времяпровождение не шло на пользу моей фигуре, но у меня хотя бы появлялась какая-то социальная жизнь. Я не могла назвать свою квартиру уютным гнездышком: там я только спала, стирала и иногда ужинала. Это было видно по моему холодильнику. По пятницам работал бар для морпехов, куда я тоже захаживала. Время от времени я посещала вечеринки с вином и сыром, которые устраивали подруги из посольства.

Особенно мне нравилось бывать у Эллен, которая собирала у себя совсем не таких людей, каких я встречала на работе. Однажды вечером она пригласила к себе группу журналистов с Запада и организовала показ фильма “Русские идут! Русские идут!”, который большинство из нас посмотрело еще в 1966 году, когда он только вышел на экраны. Но здесь, в Москве, он казался еще забавнее. Возможно, я выпила слишком много пива, но фильм вдохновил нас на шутки и веселые разговоры. В тот вечер я впервые услышала фразу “Бросайте атомную бомбу!” — очевидно, все полагали, что США ничего не стоит разбомбить наше посольство в Москве с помощью ядерного оружия. Хотя мы были в самом центре мишени и могли пасть жертвами такого решения, в тот период русские были особенно кусачими. Мы наблюдали за притеснениями еврейских диссидентов и преследованием знаменитых советских ученых, включая лауреата Нобелевской премии Андрея Сахарова. Хотя кино нас рассмешило, тот вечер всех отрезвил, особенно когда журналисты рассказали, как тяжело им работать в этом закрытом обществе, где все относятся друг к другу с подозрением.

Однажды вечером в начале января мы с Шоном решили прогуляться в снегопад после работы. Мы делились своими впечатлениями о жизни в Москве. Зима 1976 года была одной из самых холодных за последнее время, и по ночам температура обычно опускалась до минус тридцати градусов. Пока мы гуляли, снег пошел сильнее — казалось, мы идем под ливнем. Женщины, которым было, наверное, не больше сорока, хотя они и выглядели на все шестьдесят, подметали улицы метлами из скрепленных вместе прутьев. В больших и толстых войлочных сапогах из свалянной шерсти их ноги оставались сухими и теплыми, но их руки в тонких перчатках белели от холода. Отсутствие безработицы в стране означало, что работали здесь все, но работа часто была невероятно тяжелой и физически сложной — вряд ли кто-то выбрал бы такую по доброй воле.

Гуляя по пустынному центру к югу от Кремля, мы увидели лежащего на тротуаре мужчину. Бормоча себе под нос, он едва двигался, не обращая внимания, что его засыпает снегом. Похоже, он был пьян. В Москве многие пили без меры и затем замерзали до смерти. Мы не смогли найти милиционера, чтобы сообщить ему о пьянице, но вскоре, как ни странно, услышали в отдалении сирену скорой помощи. Мужчину подобрали. Я знала, что тем вечером за нами была установлена слежка. Должно быть, скорую вызвали члены группы наружного наблюдения. Я не стала спрашивать у Шона, заметил ли слежку он.

Когда я рассказала о своей прогулке в офисе, мне сообщили, что Шон входит в число посольских сотрудников, которых КГБ подозревает в работе на ЦРУ. Я знала, что он часто подвозит советских автостопщиков: должно быть, это сводило КГБ с ума, ведь группа наружного наблюдения в каждом автостопщике видела агента. Когда Шон высаживал попутчика, офицерам КГБ приходилось выяснять, кто он такой и почему состоит в контакте с американцем. В офисе полагали, что мне лучше не оставаться с Шоном наедине, чтобы в КГБ не решили, что я тоже работаю в ЦРУ, и я решила, что так действительно будет лучше.

Не имея возможности заводить в Москве таких друзей, как Шон, я сосредоточилась на работе. Я была довольна этим, потому что мне нравилось работать в атмосфере секретности, но все же я бы не отказалась хотя бы время от времени общаться с людьми.