Не ожидал я встретить его в Манеже. Среди разноликих продавцов, нагромождения бочек и кадок, гомона — возгласы и торг — вдруг знакомое лицо в белом колпаке: белый халат, белозубая улыбка — и полный черпак бледного меда из еловой пади перед моим носом.

— Попробуй, Мар, такого на Соловках не найдешь.

Виктор Петрович 3… Некогда военный летчик в Севастополе, после выхода на пенсию перебрался на Соловки, чтобы там пчел разводить — давно мечтал о северном меде. К сожалению, пчелы на Соловках не прижились. Во-первых, северные вихри сдували их в море, потому что пчелы летают выше леса, а Острова маленькие. А во-вторых, пчела — чистоплотное создание, зимой нужду в улье не справляет, терпит до весны. А весна на Острова приходит в середине июня. После нескольких лет неудачных попыток Петрович продал половину соловецкого дома и черный «вандерер» и уехал под Вологду, где устроил пасеку на сорок ульев. Исполнилась наконец мечта его жизни.

С этим «вандерером» особая история… Для тех, кто не знает, о чем речь: «вандерер» — машина, до войны пользовавшаяся популярностью. Неслучайно посольство гитлеровской Германии в Москве возило на ней знаменитых гостей. Вот такой «вандерер» и попал каким-то чудом в руки Петровича. Это была его вторая страсть. Виктор не раз хвастался, что на его машине Риббентроп ездил, когда прибыл в Москву подписывать пакт с Молотовым.

Рассказ Петровича навел меня на мысль устроить небольшой хеппенинг в стиле Фридриха — «Майора». В прошлом году на Соловки обещался приехать Маршал Сейма Речи Посполитой, то есть председатель Плажиньский. Мой приятель еще по кооперативу промышленных альпинистов «Гданьск» (когда-то мы вместе висели на одном из балтийских маяков — экспертизу проводили). Я подумал, что можно покатать Маршала Сейма Речи Посполитой по Соловкам на автомобиле, на котором возили по Москве немецкого сановника — перед подписанием с Союзом четвертого раздела Польши.

Я заказал для делегации гостиницу, баню, ужин и выпивку. Нас ждало судно на Заяцкие острова, наготове стоял черный «вардерер». К сожалению, председатель Плажиньский не прилетел. Острова его не приняли. Целый день делегация просидела в архангельском аэропорту… Погода нелетная. Белое море заволокло туманом.

Эх, выпал я из темы. Как говорили прежде в России: начал за здравие, а свел за упокой! Начал с меда, а кончил Речью Посполитой.

* * *

Ужин у Славы Поповского, корреспондента газеты «Жечпосполита» в Москве. Между куриными грудками в абрикосовом соусе и пряной говядиной с грибами (прошу заметить: и то, и другое — славины фирменные блюда) Мацей Лукасевич спросил меня, почему я осел на Севере?

«Полярный круг — именно то расстояние от польской политической сцены, которого следует держаться», — ответил я.

* * *

Карелия добралась до меня и в Москве. В Третьяковке, в рамках цикла «Золотая карта России», открылась выставка «Художественное наследие Карелии». Карельские иконы, ремесло и эпос. Случайное совпадение?

В Третьяковке я почувствовал себя как дома. На стенах иконы из знакомых сел: Пророк Илья из Пялмы (XV век!), стилизованный под св. Макария, одного из отцов-пустынников, старообрядческое «Отечество» из моего Заонежья, изображающее Христа, распятого в Лоне Отчем, моя любимая «Суббота всех святых» из Данилова (святые на ней белые, словно лучатся сиянием Фавора), иконы из Вирмы и из Кондопоги, из Нюхчи, из Кеми и с Соловков.

Иконы Севера бликуют по-особому. Возможно, дело в северном солнце или в школе безмолвия Нила Сорского, а может, в немоте Андрея Рублева — наверное, всё имеет значение. На северных иконах можно обнаружить детали северного быта: ели из тайболы, карбас, сруб дома… Всмотрись повнимательнее в лик северной иконы — и увидишь просвечивающий сквозь нее иной мир.

Помимо икон, в Третьяковке выставлены вышивки, знакомые языческие узоры: вепсские, карельские, русские. Карельский легко отличить по цветам (белый и красный) и орнаменту (стилизованные кони, кубистические бабы, павлины). Из других народных промыслов — роспись по дереву.

Ну, и «Калевала». Картины, вдохновленные эпосом, иллюстрации: акварель, аквафорт, гуашь и тушь. Среди них те, которые я люблю: Валентин Курдов и Тамара Юфа. Курдов соединяет свинцовый карандаш с акварелью, Юфа — акварель и гуашь, а в результате рождается чудо. Ибо для меня чудо — мир языческих богов, возникающий — словно из-под воды (из мрака истории) — на иллюстрациях Курдова, и не меньшее чудо на картинах Юфы — лицо Айно, в котором, словно водяные знаки, сквозят твои черты.

Соловки, 1 декабря

Пока я был в Москве, умер Александр Баженов. Пожалуй, крупнейший на сегодня художник Островов. Умер он в родном Петербурге, не выходя из запоя, долгого, словно полярная ночь… Пить начал еще летом, на Соловках, и без конца рассказывал, что собирается рисовать, на самом деле не рисуя ничего. Последний раз мы виделись в конце августа: глаза у художника провалились, почки отказывали, он резко постарел.

Баженов неоднократно подчеркивал разницу между картиной и фотографией:

— Аппарат снимает поверхность реальности, в то время как картина — всегда выбор. Сперва ты раскладываешь вещи на атомы, обращаешь мир в хаос, а потом из этих атомов (деталей…) создаешь собственный образ.

Саша был единственным художником, умевшим писать свет. Мерцание воды Белого моря в белую ночь.

«Пейзаж здесь очень красивый — клад для художника, — писал Павел Флоренский из лагеря. — Бесчисленные озера, на солнце индиговых тонов, зелень, которая все покрывает и свежа, как нигде, море, принимающее самые необыкновенные оттенки — розовый, пурпурный, индиговый, серовато-голубой, необыкновенные формы и цвета облаков и самое небо — все это вместе замечательно красиво. Однако, несмотря на насыщенность пейзажа красками, даже в солнечное, можно сказать совсем не соловецкое, лето, он все же остается призрачным, словно сон или туманное воспоминание чего-то виденного ранее. Это акварельный пейзаж, и глядя на него никогда не получаешь чувства уверенности в действительном существовании воспринимаемого. Помнишь ли пейзажи раннего Нестерова? Вот, вроде них, но еще призрачнее».

Не знаю, читал ли Саша письма отца Павла с Соловков, но под этими словами он был подписался обеими руками. Работы периода его расцвета призрачны — почти светятся! Например, странный вид из окна питерской мастерской: на первом плане кувшин с цветами, темно-коричневый, и белые брызги букета, словно выдавленные из тюбика мозги, а за окном зеленое небо и крыши Соловецкого монастыря.

— Представляешь, — сказал он, даря мне эту картину, — многие считают, что зеленого неба нет в природе, а ведь на Островах мы видели его своими глазами.

Это была одна из первых наших с Сашей попоек. Мы обмывали мой дом на Сельдяном мысе, только что купленный. Сидели на кухне — внизу. Дом выстроен в северном стиле: первый этаж наполовину утоплен в земле, чтобы шторм не беспокоил и сквозняки не гуляли. Из окон моей кухни видно, как трава растет.

— Ну, Мар, купил ты себе могилу, — в какой-то момент бросил Баженов и подержал стакан перед глазами, словно хотел увидеть залив Благополучия сквозь «шило» и стекло.