Не будет больше никаких крыльев, никаких крутых татуировок и никаких крутых квадроциклов болотно-зелёного цвета. Не будет больше никакой Сесиль.

Тошнота подступает к горлу. Эмбер жмурится так сильно, что на внутренней стороне век начинают плясать разноцветные точки. Она считает их – одну за другой, отказываясь думать о чём-то другом, и где-то между двадцать пятой и тридцать второй опять засыпает – резко, как будто снова теряет сознание.

Она просыпается только тогда, когда густая темнота за окном становится совсем непроглядной. Слабые очертания фонарей вязнут в ней, крохотные ореолы света не улучшают видимость, и Эмбер тратит – по ощущениям – целую вечность на то, чтобы разглядеть двор в окно. И всё равно не может ничего разглядеть. Она забирается на подоконник с ногами, прижимается к стеклу носом и пальцами, чувствует подбородком, как от дыхания расползается запотевшая пелена… Головная боль то отступает, то возвращается, и Эмбер кажется, что она сейчас не на подоконнике, а на качелях. Они раскачиваются, немного поскрипывая, на них неудобно и холодно, и Эмбер, может быть, хотела бы слезть, но у неё не выходит.

Ушибленное колено начинает ныть, и Эмбер осторожно ощупывает шершавую тугую повязку, под которой горячо и скользко от мази. Всё, что происходило между потерей сознания и окончательным пробуждением, вспоминается цветными обрывками, яркими пятнами, похожими на рассыпавшиеся по чёрной земле осенние листья. Сейчас становится ясно: она не была в отключке всё время, а периодически приходила в себя, оглядывалась по сторонам, пыталась что-то сказать или запомнить – и снова проваливалась в вязкую черноту. Медленно вспоминаются встревоженные лица и штатные медики в грязноватых масках – Эмбер никогда не видела их раньше и вряд ли узнает при встрече, по одним-то глазам… Всплывают в голове чьи-то резкие возгласы и команды, острая боль в колене, когда туда ввели длинную полую иглу с прозрачной трубкой на противоположном конце, и подкрашенная красным жидкость, вытекавшая из этой трубки в облупившийся эмалированный таз.

«Не подкрашенная красным, а самая настоящая кровь», – исправляет себя Эмбер.

Она вздрагивает и машинально принимается крутить серёжку в носу. Знакомое ощущение металлического шарика между пальцев успокаивает, но не настолько, чтобы она смогла оторваться от изучения ночной темноты за окном. Внизу, наверное, празднуют – или вместе грустят, но у неё нет никакого желания идти туда, вниз. Она понимает: Кристофер, скорее всего, настоял на том, чтобы её никто не беспокоил, постельный режим и полный покой – вот что нужно той, у кого сотрясение мозга, и сейчас это действительно правда.

Ей действительно нужно побыть одной. И, может быть, впервые в жизни смотреть в этом одиночестве куда-то в противоположную от двери сторону, а не на узкую полоску света, сочащуюся из коридора, и не на тонкий крючок, защищающий её комнату от чужого вторжения. Так она сидит почти до утра: глаза начинают снова слипаться только тогда, когда первые лучи солнца заставляют дальние дома и небо над ними немного бледнеть.

Кристофер сказал, у неё сотрясение мозга и сильный ушиб. Это значит, ей нужен покой и, может быть, чуть-чуть обезболивающего. Эмбер получает свой покой – скрипучая кровать кажется сейчас удивительно удобной, удивительно уютной, самым лучшим местом на свете, но просыпается она в конечном итоге вовсе не потому, что спокойно смотреть сновидения ей надоело. Она просыпается потому, что ей больно. Эмбер помнит: в детстве она не раз обдирала коленки, но то ли время действительно лечит (смешно), то ли просто сглаживает воспоминания, или, может быть, ободрать коленку, запнувшись на пыльной дороге, это одно, а вчерашний ушиб – совершенно другое… Факт остаётся фактом, эта боль ни на что не похожа, и её слишком много.

Колено – безусловно, эпицентр, но болит не только оно, надрывается каждая клетка.

Морщась, Эмбер встаёт. Точнее, пытается встать, потому что получается у неё только с третьего раза. Вчера на адреналине она смогла добраться до финишного створа, но сегодня даже несколько шагов до ванной кажутся непреодолимым препятствием – особенно те из них, совершать которые нужно ни за что не держась. В ванной она судорожно цепляется рукой за дрожащую от такого напора старую раковину, и собственное лицо в зеркале кажется ей почти незнакомым. Никогда прежде Эмбер не видела себя такой бледной, и веснушки ещё сильней, чем обычно, выступают у неё на носу россыпью тёмных точек.

Веснушки – от матери, но, как ни странно, она никогда не считала их чем-то плохим.

Умывшись и кое-как переодевшись (наклоняться особенно тяжело, голова тут же начинает кружиться в два раза сильнее), Эмбер выходит из комнаты. Она знает, что ей нужно: найти Лилит, или Кристофера, или Антонио, или ещё кого-нибудь из организаторов, высокую женщину с сединой в волосах, например, или парня со сломанным носом, или того мужчину с хвостиком, который привёз Нину с её полуострова, и попросить у них разрешения забраться в аптечку. Каждый новый шаг похож на молнию, бьющую в колено и убегающую оттуда в две стороны сразу, к пальцам и к бедру, и ради того, чтобы эта молния перестала её беспокоить, Эмбер готова пойти на риск – и выпить таблетку, срок годности которой истёк пару лет назад. Или пять. Или десять.

Сойдёт и отвар ромашки, который поможет ей успокоиться, и ивовая кора, и мелисса, и всё что угодно. Отвар, настойка, примочка, компресс, таблетка, пилюля, сироп – Эмбер согласна на всё, даже если это согласие делает её слабой. Нет смысла бороться с любой мелочью, нет смысла пытаться быть сильной (казаться сильной?) в любой ситуации, потому что так ты только тратишь силы, которые могут ещё пригодиться. Стыдно сдаться и уступить в том, что для тебя действительно важно, но не стыдно попросить о помощи, или принять чью-то помощь, или признаться в том, что ты не железная.

Никто не может быть железным двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.

И это не плохо.

Плохо то, что когда Эмбер добирается до комнаты Лилит, её встречает запертая дверь. За дверью – тишина, и Эмбер отправляется в долгие поиски по коридорам. По ощущениям, на поиски уходит целая вечность, и этой вечности, состоящей из капель пота на лбу и до боли сжатых зубов, хватает на то, чтобы выяснить: Лилит даже не у Стефана, как можно было предположить, Лилит вообще нет. И аптечки нет, во всяком случае, Кристофер не знает, где её взять. Кристофер показывает Джонни, как устроена система голосового оповещения в этой гостинице, разбирает какую-то колонку, копается в проводках, и Джонни с таким интересом переводит взгляд с проводков на взъерошенную рыжую чёлку Кристофера, что Эмбер становится неловко о чём-то просить.

Она спускается вниз, переваривая полученную информацию. Стефану стало лучше, он спит, Сесиль тоже в каком-то смысле стало лучше – она умерла и больше её ничто никогда не побеспокоит. Лилит и Калани повезли её в крематорий, Антонио и все остальные организаторы готовят новую трассу к финалу, контролируют строителей, вымеряют новые препятствия сантиметром, проверяют камеры вместе с журналистами («Я, наверное, не должен об этом говорить», – смущается Кристофер). В гостинице нет никого, кроме участников гонок, а это значит, что никто не заметит отсутствия Эмбер.