Если бы пару дней назад Эмбер спросили, ожидает ли она от Лиссы чего-нибудь в таком роде, она бы ответила, что точно не ожидает. И от себя, в общем-то, тоже не ожидает согласия. Но сейчас всё совсем по-другому: сейчас рядом нет никого из тех, кого хотелось бы видеть рядом, в кармане шуршит пакетик с травяным сбором, колено взрывается болью, а у Лиссы в комнате есть чайник – и тишина, полное отсутствие всех, кто мог бы её осудить. Последнее, наверное, всё и решает.

За горячей водой, конечно, можно сходить и в столовую, да только там слишком велика вероятность наткнуться на кого-то ещё, а Эмбер, пожалуй, на сегодня выполнила лимит столкновений. Недельный. Месячный. Годовой.

Она обхватывает себя за плечи, когда Лисса запирает за ней дверь.

– Я могу ошибаться, – говорит Лисса, – но ты вся в каких-то ошмётках, и их вроде как не было, когда мы уезжали. И когда мы вернулись.

Эмбер опускает глаза. Так и есть, по футболке расплываются грязные пятна, с самого края свисает что-то тёмное, мягкое, сгнившее… Ассоциации не заставляют себя ждать.

– Я похожа на зомби.

Окинув её оценивающим взглядом, Лисса кивает. Она щёлкает кнопкой на чайнике – электрическом, где вообще достала такой? – и усаживается в кресло, изящно, как в танце, складывая одну на другую длинные ноги.

Неловко, вот как Эмбер себя ощущает. Неловко и неуместно. Она кажется самой себе то ли слишком маленькой, то ли слишком огромной, но совершенно точно – слишком нелепой, слишком неуклюжей, слишком в ошмётках гнилых овощей по сравнению с блестящей, сияющей, невозмутимой Лиссой. Не самое приятное ощущение, так что она просто молчит, дожидаясь, пока вода в чайнике вскипит и подскажет, что можно заварить свои травы, выпить то, что получится, и медленно поползти в свою комнату, надеясь, что боль скоро отступит.

– Садись. – Лисса подбородком указывает ей на свою кровать, и Эмбер послушно садится.

Так же послушно она отдаёт свои травы, когда Лисса протягивает за ними руку (ногти у неё длинные, накрашенные тёмным лаком, совсем не облупившимся, как будто из другого мира, из другой жизни, из времени до Апокалипсиса, и Эмбер не может припомнить, видела ли такие вообще хоть когда-нибудь).

– Пока ты парковала машину, на меня напали, – неожиданно для самой себя говорит Эмбер, сделав первый глоток. Травы горчат, как и то, что она собирается сказать. – Они меня ненавидят.

Лисса на неё даже не смотрит. Она крутится перед зеркалом, то взбивая пальцами свои рыжие волосы, то скручивая их в тугой узел, словно пытаясь понять, какая причёска ей больше пойдет. Она щурится, изучая своё отражение, а потом, очевидно, принимает решение и, закусив губу, берётся за дело.

– Технически, – говорит она, когда Эмбер уже почти забывает, о чём шла речь (враньё, на самом деле такое не забывается), – они ненавидят не тебя.

Эмбер хмыкает. Как же.

Травы всё ещё горчат, и ей всё ещё неуютно сидеть на этой мягкой кровати в окружении этих маленьких, украшенных кружевами подушек, глядя на то, как Лисса укладывает локоны в сложную причёску, похожую на нимб и корону одновременно.

– Ну да, – отвечает она. Голос звучит непривычно тихо и неуверенно. Приходится откашляться, чтобы продолжить. – Это не в меня сейчас кидались сгнившими овощами.

Лисса пожимает плечами, не отрывая взгляда от своего отражения в зеркале. Одной рукой она придерживает прядь у затылка, другой ищет на тумбочке золотистую шпильку. Шпилька, конечно, сделана из самого дешёвого металла и выкрашена самой дешёвой краской, и на любой другой это было бы более чем заметно, но Лисса есть Лисса. Даже мешок из-под всё тех же сгнивших овощей смотрелся бы на ней сногсшибательно, вздумай она в него нарядиться.

– Люди ненавидят не тебя, – повторяет Лисса медленно, как для маленькой. – Они не могут ненавидеть тебя, потому что они тебя не знают. Ты же не думаешь, что за несколько гонок и десяток минут по телевизору они успели понять, что ты из себя представляешь?

Нет, Эмбер не думает.

Больше того, у неё было гораздо больше времени, чтобы понять, что из себя представляет сама Лисса, но она в этом тоже не преуспела. А та продолжает:

– Им не нравится то, как ты себя ведёшь, или то, почему ты здесь оказалась, или то, что у тебя так хорошо получается каждая гонка, но не ты сама. Только то, что они могут увидеть.

«Или, в случае с тобой, – думает Эмбер, – только то, что ты сама позволяешь увидеть».

– Мне не легче от этого, – говорит она вслух.

– Да? – Лисса приподнимает бровь. – А должно быть. Нет смысла волноваться из-за людей, которые тебя ещё не знают, но уже спешат осудить.

– Странно слышать это от тебя.

Странно слышать это от девушки, которая только и делает, что тратит время на людей, которые её не знают, и производит на окружающих впечатление: всегда улыбается, чтобы каждый придурок чувствовал себя остроумным, и, чтобы каждый придурок чувствовал себя просто умным, всегда молчит, даже если знает верный ответ. Ну, это только Эмбер полагает, что знает. Остальные твёрдо уверены: Лисса – красавица, а значит, не может быть умной.

Прелесть какая дурочка. Не забивай свою хорошенькую головку.

– Я не тупая, – спокойно говорит Лисса. Она понимает, о чём думает Эмбер, и её это, кажется, не обижает. – Я просто играю по правилам.

Эмбер в курсе, о чём она говорит.

Правила требуют от мужчины быть сильным, а от женщины – слабой. Да, чёрт возьми, мир претерпел столько всего, а некоторые люди всё ещё цепляются за эти правила, как за спасательный круг. Мужчина должен быть сильным, умным и необязательно симпатичным, а женщина должна быть слабой, глупой и обязательно привлекательной. Мужчина должен сражаться и смотреть на мир, женщина – сидеть в высокой башне и ждать его возвращения.

Лисса, несмотря на то, что сражается и смотрит на мир как мужчина, остальным пунктам – как женщина – следует безукоризненно. Чтобы никто даже не задумывался о том, что вообще эта куколка – прелесть какая хорошенькая, чудо какая глупенькая – делает верхом на мотоцикле на трассе, заполненной мертвецами.

– Понятно, – кивает Эмбер и отводит глаза. Чужие причины всегда сложно понять, но она понимает Лиссу. Просто не может принять.

– Правила требуют от женщины быть красивой и глупой, так почему бы и нет? – улыбается Лисса.

«А если правила потребуют от женщины быть связанной и одноногой, – думает Эмбер, – что ты будешь делать тогда?»

И зачем, зачем тебе вообще цепляться за все эти правила, если можно спокойно обойтись и без них? Да, вокруг коротко стриженной Кэт не вьются все местные парни, а сама Эмбер заработала только всеобщее неодобрение, но… Ради чего обязательно искать себе кого-то и быть к нему приложением, если можно быть самостоятельной? Цельной? И ради чего, самое страшное, саму себя воспринимать таким приложением?

Она молчит. Ей не хочется осуждать Лиссу и спорить с ней, во всяком случае, сейчас, в этот конкретный момент, когда дойти до собственной комнаты всё ещё тяжело, а Лисса соглашается терпеть её присутствие здесь.