– Hе шевелись! – шепнул сзади Андрей. – Сам в петля залезет!

Я осторожно подвёл петлю к головке бурундука, вставшего столбиком, и он стал её нюхать…

Вероятно, я слишком сильно рванул удилище вверх, потому что бурундук вылетел из петли, перевернулся, но потом никуда не убежал.

– Мани ещё! – шепнул Андрей и осторожно взял у меня снасть.

Я снова «закурюкал», и бурундук, встрепенувшись, опять впрыгнул на бревно и побежал к нам. Андрей, изловчившись из-за моей спины, навёл петлю (я видел, как затопорщилась шерсть под ней на шейке бурундука), небыстро дёрнул её вверх, и… на конце удилища заплясал бурундук. Я поставил ему на ухо метку, и мы перешли на новое место.

Бурундуки.

…Позже я самостоятельно ловил этих потешных зверьков, ставил им метки и выпускал. Иногда их собиралось около меня больше десятка, и они дрались между собой так, что шерсть летела во все стороны.

Однажды я не успел навести петлю на голову бурундука, и он пробежал под удилищем и вскочил мне на руку. Он сильно колол кожу коготками, а потом по рукаву забрался на плечо и заглядывал оттуда в лицо, не догадываясь, что голосом самки кричит мой манок, а не зверёк.

Весной y бурундуков – период размножения, гон. И они буквально теряют голову, абсолютно ничего не боятся.

B то время, когда произошла эта истории с орнитологом Валерием, я работал научным сотрудником в Алтайском заповеднике.

Кончался апрель, снега на склонах уже было мало, и на этих открытых местах держались стайки пролётных птиц. Заповеднику был нужен музей, и Валерка мечтал добыть для коллекции самую, что ни на есть редчайшую, птицу.

Как-то в воскресенье он решил «прочесать» склон горы Торóт в километре от посёлка, чтобы добыть на чучело какую-нибудь редкую птаху. Он взял свою «тулку», десяток патронов с бекасинником, самой мелкой дробью, аккуратно завернул в газетку бутерброд и в часов десять утра ушёл из дома.

Часа через три я услышал, как он, чертыхаясь, усердно отскабливает грязь от сапог. Я вышел на крыльцо. Гляжу – Валерий. Молчит. И взгляд какой-то странный. Я, конечно, спросил, его, как дела. Он что-то буркнул в ответ и опять молчит. Потом поднялся на крыльцо, ружьё оставил в сенях и прошёл в комнату. Я за ним. Он стоял около стола, вынимал из карманов патроны, записные книжки, «записнижки», как он их называл, раскладывал по столу, молчал.

– Ну, чего молчишь, – говорю я ему. – Рассказывай.

– А что рассказывать-то, – усмехнулся он. – Всё равно не поверишь.

– Ты, Валера, сегодня какой-то не такой. Что случилось?

– Уж случилось! – он посмотрел на меня как-то странно и говорит. – На берлоге я сидел. Прямо на медведе.

– Как это? – говорю я. – Тебе не померещилось?

– Да нет, – отвечает Валера. – Было это, было. Вот слушай. Пошёл я на Торот по Абаканской тропе. Оказывается, снега там ещё порядочно. Дошёл до первого километра и прямо с тропы повернул налево в гору.

Бродил я там часа полтора, а потом увидел горихвостку. Я к ней стал подходить, но всё не мог никак её выцелить. Это была краснобрюхая горихвостка, и мне очень хотелось её добыть, но она куда-то пропала.

Так бывает. Если птица вдруг почувствует, что за ней ходят, она сразу же исчезает. Вот я её искал, искал – так ничего и не вышло.

Потом мне захотелось присесть где-нибудь, перекусить и записать наблюдения и я стал присматривать местечко сухое. Его я увидел издали, метров с тридцати. Там земля без травы бугром лежала на склоне, будто кто-то специально её здесь насыпал, и сверху уже просохла.

Я уселся на этот бугорок лицом к озеру и ноги поставил вниз по склону. Совсем, как на стуле. Ружьё положил рядом на землю и упёр его прикладом в камень, чтобы не уехало вниз.

Сижу и любуюсь природой. Внизу подо мной, где кончается крутяк, большой сугроб. Прямо из него торчит большая сосна, но вершина её ниже меня, так что не мешает мне смотреть вперёд. Всё было хорошо видно и впереди и вокруг – и озеро подо льдом и редколесье с оттаявшими полянами.

Развернул я газету с хлебом, положил на колени, жую, смотрю вокруг. Так всё хорошо – солнышко пригревает, в посёлке, слышно, лают собаки, и кто-то стучит топором.

И вдруг подо мной раздаётся какое-то шипение вроде, со свистом. Сразу я как-то не обратил на это внимания. А снизу, прямо из-под меня, опять что-то шипит. Вот так: «Щ-щ-щ-щ!»

Тогда я убрал газету с хлебом, положил её на землю и посмотрел вниз, под себя. Около самых сапог в этой куче земли была дыра. Как я её сразу не заметил! Шипение шло оттуда. Я подумал сначала, что это змеи отогрелись на солнце и шипят. Потом подумал, что раз в земле дыра, то это нора барсука. И он сердится, что не может из норы выйти.

Тогда я встал перед этой дырой на колени. Так, что солнце светило мне в спину, левой рукой упёрся в склон ниже дыры, а правой – в её верхний край. И заглянул внутрь. А оттуда всё так же шипел и шипел кто-то.

Там внутри было темно, и я его не сразу разглядел. И вдруг увидел от своего носа, сантиметрах в двадцати, морду медведя. Нос, глаз и мохнатое ухо!

Медведь не шевелился. Только внимательно смотрел на меня, ворочал носом, моргал и почему-то равномерно шипел.

Вот так мы и смотрели друг на друга несколько секунд. Потом схватил я ружьё и на четвереньках задом пополз вниз по склону.

Медведь из берлоги за мной не вышел.

Около сугроба, у сосны, я вскочил и побежал, а потом остановился, вытряхнул из сапог снег и пошёл домой. А хлеб так и остался там около медведя. Интересно – он его съест?

Вот и вся история, которую рассказал мне Валерий.

На следующий день мы ходили к этой берлоге. B ружьях у нас были патроны с пулями, но медведя там уже не было. Только газета от валеркиного завтрака валялась внизу, около сугроба.

Этот солонец был виден издалека – почти от самого устья Чулышмана. Оттуда, с песчаных наносных отмелей, поросшим ивняком и тамариском, просматривался Кыгинский залив. B самом его конце, как бы в углу, возносились мощные скальные пласты.

Прямо над ними, там, где они уже были покрыты почвой и зеленью, серели небольшие выходы минерализованных глин. Это и были солонцы. И маралы выгрызли в них пещерки. B одной из них я бы свободно поместился. Остальные – поменьше.

Была пора, когда на маральих тропах, на звериных переходах начинает попадаться свежий помёт этих оленей, состоящий целиком из глины. Этакие светло-жёлтые глиняные катышки. Олени грызут и едят глину. В апреле маралы начинают посещать солонцы, переходя на сочные травянистые летние корма. Этим они и промассируют свой кишечник и избавятся от внутренних паразитов.