Тропа по долинке этой речки явно была не для людей. Её протоптали медведи, маралы да кабарожки. Одним словом, звериная тропа.

Мы то лезли по ступенчатым камням, прижимаясь к ним животом или щекой, то быстро – насколько позволяла ноша – перебегали через струящиеся осыпи. Камни катились от нашего движения. Перескакивая друг через друга, они постепенно увлекали за собой более крупные, и потом возникал внизу маленький обвал. Их стук напоминал об опасности. То и дело приходилось перелезать через сырые и замшелые стволы упавших кедров. Иногда подгнившая кора отваливалась большими пластами, обнажая осклизлую поверхность гниющего ствола. На нём кое-где копошились белые жирные личинки жуков-короедов.

И всё же лучшего пути не было. Все тропы в горах, которыми пользуются люди, вначале были проложены зверьём.

Вверху действительно прошёл оползень, и нам пришлось лезть по нему на четвереньках – настолько был крут склон. Тропа всё-таки была звериной, и нам кое-где приходилось становиться зверями.

Переходим оползень.

Это был мой первый выход в горы, горы Алтайского заповедника.

Часа через три после начала подъёма и я, и ботаники, Иван с Франческой, вымотались и через поваленные деревья буквально переползали, руками перекладывая ноги на другую сторону ствола.

Алтаец Андрей Натов, наш проводник, шёл бодро, иногда иронически поглядывая на нас. Он, наверное, думал, что вот, мол, какие здоровенные и молодые ребята, а немного прошли и – готово! – ухайдакались. Нашу усталость уже и скрывать было нечего.

Сеноставки бегали в курумах, каменных россыпях. Они высовывались из-под камней и испуганно глядели на нас, шевеля раздвоенной заячьей губой – недаром заячьи родственники. Потом, свистнув, мгновенно исчезали в расщелине и тут же выскакивали из какой-нибудь соседней дырки… На камнях были аккуратно разложены травинки – сеноставки сушили сено.

Андрей сказал: «Однако погода хороший будет». Мы удивились, потому что знали уже, что в горах погода может измениться совсем неожиданно. Однако Андрей сказал, что емурáнки, так алтайцы зовут пищух, незадолго перед дождём убирают свое сено под камни. Вот удивительный зверёк!

Солнце стояло почти в зените, но возле скал в тени было прохладно. Особенно там, где сочилась по ним сырость, и с камней можно было снимать большой, в рубаху, слой тёмно-зелёного, чуть колючего мха. Мы отдыхали около таких скал, скинув рюкзаки и прислонясь спинами к камням. Около ног гремела маленькими водопадиками речка Ташту. Чем выше в горы, тем меньше становилось воды в речке, тем прозрачнее она была. Очень хотелось пить эту вкусную воду. Можно было наклониться и, подставив лицо падающей струе, пить, одновременно охлаждая и ополаскивая лицо. Можно было срезать борщевик, медвежью дудку, и тянуть воду, будто коктейль через соломинку.

Говорят, что распаренному нельзя пить холодной воды – схватишь не только ангину, на даже воспаление лёгких. Но пить ледяную воду и распаренному, и даже зимой можно при одном условии – ни в коем случае не садиться остывать, а идти, пока не пропотеешь.

К седловине, где можно было ночевать, мы предполагали выйти ещё до захода солнца, но просчитались. Когда выбрались на неё, потея и задыхаясь от усталости, солнце ушло за вершины гор и воздух захолодал. Сразу стала остывать мокрая от пота одежда и липнуть холодным к разгорячённому телу.

Засиреневели гольцы, а травы и кусты стали однообразного лиловатого цвета. Только разлапистые кроны кедров по-прежнему были серовато-зелёными. Вершины гор, затемневшие в этот час, чётко проступили на светлом ещё небе.

Темнота в долины упала быстро.

На переломе ближайшей горы появился вдруг силуэт оленя, задержался на мгновение и тут же исчез в сумерках на нашей уже стороне склона.

Андрей повернулся к нам и прошептал: «Мыйгáк! Маралуха!» – и медленно опустился на колени за кустом карликовой березки. Мы тут же упали, как подкошенные, ещё и потому, что сил совсем не осталось. Были рады любой передышке.

Вслед за маралухой там же возникли ещё три силуэта и, не останавливаясь, растворились на нашей стороне склона. Потом они, все четыре, вышли на более светлое место и направились своей тропой прямо на нас. Вечерний воздух, охлаждаясь, тёк вниз, в долины. Звери не могли нас поэтому учуять и подошли совсем близко. Уже и без бинокля было видно, какая у них рыжая клочковатая шерсть на боках и как они старательно вытягивают губы, чтобы сорвать лист левзеи, маральего корня. Маралухи брели медленно и подошли почти в упор. Почему-то ни у одной не было телёнка.

Вероятно, кто-то из нас не выдержал долгой неподвижности и шевельнулся. Маралухи сразу замерли и повернули уши в нашу сторону. Одна дожёвывала какой-то длинный стебель, и он постепенно исчезал у неё во рту. Она шевелила правым ухом, поворачивая его в разные стороны. То, что она жевала травину, наверняка мешало ей понять, что же всё-таки увидели или услышали её соседки.

Вдруг она прянула в сторону и назад и наткнулась на тех двух, которые стояли вплотную к ней. Потом разом все четыре маралухи заскакали вдоль склона к ближайшим кедрам. Они растворились в сумерках, похрустывая валежником и мелькая большими желтоватыми заплатами на задах.

На седловине воды не оказалось. Андрей надеялся, что она сохранилась в ямке, где раньше всегда была, но теперь там оставалось всего ничего, на самом дне. Пришлось её оттуда аккуратно вычерпывать. Набрали лишь полкотелка грязной жижи, аккуратно процедили через платок, вышло всего по половине кружки какого-то странного чая.

Наша палатка на перевале Суу-тарт-та.

Палатку мы поставили в мелком подгольцовом пихтаче под одиноким большим кедром, в самых его корнях. Всю ночь ветер гулял над горами и в долинах и таинственно шумел в кедрах, не затихая. Мы плохо натянули шнуры, и стенки палатки то надувались парусом, то опадали.

Вокруг нашего становища похрустывал валежник. Может, это ходили какие-то звери? Или мне просто хотелось, чтобы они ходили вокруг нашей палатки?

Спалось плохо. Изредка я расстёгивал у палатки вход, высовывал голову наружу и видел ветер, потому что кедры едва различимо качали ветками. Я светил фонариком по кустам и мелким пихточкам и ждал, что луч вот-вот высветит медвежью тушу. Но ничего такого не было, и я, надышавшись тайгой, снова укладывался на своё место, в щель между Иваном и Андреем. Франческа притихла с краешку.

К рассвету ветер утих, перед восходом солнца стало совсем холодно. Туман поднялся из долин, и в палатке всё отсырело.

Утро разбудило нас весёлым тьвяканьем поползня на кострище. Я выполз из палатки, и поползень улетел на кедр, подняв крыльями облачко серого пепла. Отсыревшие головешки сильно пахли чёрной баней.