Из горы стало расти облако.

Сначала это был маленький комок, упорно цеплявшийся за макушки кедров, стараясь от них не оторваться. Потом с озера пришёл влажный ветер, и маленький комок ваты на горе стал пухнуть силой принесённых ветром водяных паров. Этот комок становился всё больше и плотнее, а потом, меняясь в форме, медленно пополз вверх по склону, вбирая в себя новые порции невидимой воздушной влаги и облизывая поляны и деревья. На вершине горы, став ослепительно белым, комок стал напоминать настоящее облако.

Упрямо держась своим основанием за сучья деревьев на вершине горы, маленькое облако стремительно (да-да! именно стремительно!) стало расти. Будто кто-то невидимый громадными ладонями выглаживал края растущего облака. Изредка выбеленные клубы, словно чьи-то кулаки, небыстро высовывались из боков облака, а его вершина постепенно начала разваливаться.

Рождение облака.

Видно было, что облако растёт изнутри, потому что только самая середина вершины выталкивала из себя белые сгустки конденсированного пара.

Облако становилось выше и выше. Оно казалось плотным, словно снег, и было страшно, что всё это непрочное великолепие рухнет под собственной тяжестью и покатится по склону вниз, как грандиозная снежная лавина.

Но вот, когда облако выросло до потрясающих размеров, вершина его словно уперлась в невидимый потолок, и рост прекратился. Дрожащее серое подножие бугристой белой громады истончилось и отпустило, наконец, гору. Облако неторопливо и величаво тронулось в путь.

Я сидел на корточках у самого ручья и чистил зубы. Позади, шагах в пятидесяти, около палатки переговаривались Ким и Иван, мои попутчики, и трещали дрова в костре. Ребята готовили завтрак.

Горное утро, как обычно, было прохладным, туманным. Крупные капли росы, стекая, звучно стучали по листьям. Вершины подгольцового пихтача прятались в тумане. Где-то, ещё выше этого пихтача, выше тумана, невидимой возвышалась одна из вершин хребта Корбу. Зубы ломило от ледяной воды, и перед тем, как прополоскать рот, я грел её в ладонях, сложив их ковшиком.

…Бывает, что неподвижный, устремлённый в одну точку взгляд схватывает вдруг какое-нибудь движение совсем в стороне от направления взгляда. Tо же случилось и в этот раз.

Я засмотрелся на воду в ладонях, а слева мне почудилось какое-то коричневое мелькание. Я повёл туда глазами и замер. Вода медленно стекала между пальцев в ручей, и я боялся шевельнуться, чтобы не спугнуть соболя, который шёл прямо на меня.

Если сидеть неподвижно, то почти каждый зверь не сможет отличить тебя от пня или коряги. Даже волк (на что уж умён!) и тот ошибается. Стоящего же во весь рост человека звери распознают в два счёта.

Я не двигался, а соболь небыстро приближался. Он был занят своими делами и меня не замечал.

Вот он покопался под колодиной и что-то стал есть, наклоняя голову набок, как собака, грызущая кость. Потом вскочил на колодину и проскакал по ней до высокого, в рост человека, пня, который был от меня метрах в десяти ниже по ручью, прыгнул на него, собрался в комок и стал смотреть по сторонам. Ветра не было, и зверёк не мог меня учуять. Он спокойно сидел на этом замшелом пне и, видно, просто отдыхал.

Наблюдать за ним было очень неудобно – я не успел поднять голову и смотрел исподлобья. Соболь был в летнем меху и казался гладким. Не то, что зимой! Тогда мех его искрится, словно снег в мартовских тенях. Зато сейчас была видна каждая линия тела, струящегося даже в медлительных поворотах.

Ребята у палатки громко засмеялись и заговорили. Соболь вскинулся, встал столбиком и спрыгнул с пня. Потом он скользнул к ручью и стал быстро лакать воду. И тут же резко отпрыгнул, замер и, весь вытянувшись, начал нюхать её. Видно, он почуял запах зубной пасты и мыла. Долго он нюхал воду, и мне стало смешно, как он старательно изучал незнакомые запахи. Я не выдержал и рассмеялся. Соболь глянул на меня и тут же исчез в траве.

Бурундук всегда кажется весёлым, деловитым и хозяйственным. Если уже он занят сбором орехов, то с утра до вечера; если «курюкает» весной, вызывая самку, то отдаваясь этому полностью; если уж исследует вашу палатку, то будьте спокойны – следы своего пребывания оставит обязательно.

Хозяйственный зверёк и алтайская пищуха-сеноставка. Размером она немногим больше бурундука. По-алтайски – сыгыргáн.

С середины лета пищуха занята заготовкой сена на зиму. Но характер у неё совершенно иной, чем у бурундука. Вечно чем-то испуганная, она с истерическим свистом кидается в щель между камней. Мелькнёт куцый рыжий задок – только дырка чернеет. Но тут же выскакивает и замирает над соседним камнем испуганная мордочка с вытаращенными глазками – что это меня напугало? Шевельнёшься – снова истерика. И снова любопытно-перепуганные глаза. Кажется, вот-вот из них брызнут слёзы обиды – ну зачем же так меня пугать!

За сеноставками очень интересно наблюдать. Особенно там, где их много. B таких местах они начисто выгрызают целые полянки, словно косой траву выкашивают.

…Сижу, прислонившись к стволу упавшего кедра. Он толст и оброс мхом. Спине мягко, и мне сидеть удобно. Наблюдаю.

Сеноставки напуганы моим появлением, носятся, верно, по своим норкам, вскрикивают, поглядывают на меня из глубины своих укрытий. Я замечаю, что иногда в чёрных дырах между камнями мелькают их глазки.

Наконец, одна высовывает голову из норки и замирает. У неё такой вид, словно она всем своим рыженьким тельцем трясётся от страха. Но любопытство сильнее и граница норки и открытого пространства – это граница страха и любопытства. И по тому, насколько далеко пищуха высовывается из норки, можно судить насколько любопытство пересилило страх.

Но вот, наконец, наступает переменный момент и сеноставка, вскрикивая от ужаса перед своей смелостью, опрометью кидается по наторенной дорожке к соседней норке, ныряет в неё, не останавливаясь, и тут же высовывается. Уже наполовину! Вид у неё словно у новичка туриста, который впервые перешёл бурную речку по тонкому бревну – и вроде нельзя было этого совершить, но дело уже сделано, и всё позади, и никак не понять – надо ли ещё бояться ужасного или уже можно собой гордиться.

Сеноставка сидит удовлетворённая. И вот она уже целиком вылезла из норы и, раздувшись от важности, посматривает по сторонам. Такое впечатление, словно она бахвалится передо мной. Но меня она уже, по-видимому, перестала замечать, потому что начинает «косить» траву.

Это самое у них интересное.

Вот она подрезала какой-то стебелёк, перехватила его зубами посерёдке и вприпрыжку побежала к соседней валежине. Травина торчит, словно громадные зелёные усы. Пищуха укладывает её поперек валежины и бежит за новой травкой. И началась заготовка!