Между тем в действительности мне так жалко бедного Занделя; жалко проведенного с ним времени, когда он ухаживал за Клариссой, пробуждая во мне наряду с ревностью легкое светски-эротическое волнение. К сожалению, как персонаж он ведет себя очень плохо, и я действительно не знаю, какое принять решение.

Сколько проблем, какой стресс — писать роман. Я должен возблагодарить небо за то, что стал урбанистом и никто не заставляет меня быть писателем. Однако, поскольку я уже исписал столько страниц, придется двигаться дальше, потому что в конечном счете, честно говоря, я сделал открытие: исписывая страницы, я развлекаюсь, хотя развлечение сопряжено и с трудом, и со стрессом.

Не знаю, как и сказать: поездка в Барселону показала мне, что Луччо меня не удовлетворяет, только я не пойму, отчего все не так. Мы выделываем долгие и сложные кульбиты в постели, «нарушение правил» продолжается главным образом с тех пор, как я уговорила его заниматься любовью нагишом (с Луччо у меня появляется тяга к самой извращенной эротике, я сделала открытие, что каждая дырка в теле может приносить наслаждение). Но мне этого мало. Не хватает волшебства, таинственного искусства слова (красивого голоса уже недостаточно), тепла, которое нас окутывает, наполняя пространство вокруг нас, — в общем, счастливого сочетания элементов, необходимых в любовной связи.

Вместе мы никогда не увидим радугу.

Вот так. Луччо груб и лаконичен. Во время полета в Барселону он не сказал мне почти ни слова, а когда он что-то говорит, то слова его, кажется, сказаны для того, чтобы их забыли. Я не отдавала себе в этом отчета, но когда Джано подметил, что он похож на анатолийского турка, Луччо стал для меня невыносим. Этого более чем достаточно, чтобы прервать связь с мужчиной, таким грубо лаконичным, с мужчиной, у которого такой низкий лоб, такие черные, как смоль, и толстые, как конская грива, волосы и который — правильно сказал Джано — чихает как бегемот.

К сожалению, с некоторых пор Джано игнорирует постель, но я обойдусь без него так же, как обойдусь и без Луччо.

Как знать, может надо учитывать и то, что мне неприятно изменять Занделю, когда он болен. Вот уже четыре месяца, как я его не вижу, но пока он жив, каждый раз при встрече с Луччо мне кажется, что я изменяю обоим — и Занделю, и Джано. Иногда я испытываю отчаянное желание увидеть радугу, тесно прижавшись к Занделю, — всего несколько слов и долгие поцелуи. Меня изводят эти мысли, а он хотя бы раз соблаговолил позвонить мне.

Тяжелая, почти невыносимая ситуация — это присутствие (вернее, отсутствие) слишком больного Занделя. Я не хочу сказать, что ему лучше умереть. Если бы в меня внедрилась такая мысль (а она, к сожалению, как-то появлялась), я была бы чудовищем. Однако, пока он жив и так болен, мне страшно жаль его, и я часто вижу его глаза, которые смотрят на меня в тот момент, когда мы занимаемся любовью с Луччо. И я говорю себе: «Ты свинья, проклятая свинья». Эта мысль стоит по меньшей мере двух шоколадок по возвращении домой.

Впрочем, Зандель стал создавать проблему и для своих друзей. Джано, например, после неприятных и неотвязных воспоминаний о нудистах всячески старается не упоминать его имени. Я думаю, что он тоже удручен этим присутствием-отсутствием своего друга, вернее — бывшего друга. Какие дружеские отношения могут быть с умирающим, который не желает видеть любящих его людей?

Я путешествую, как бродяга, по страницам Джано и начала расшифровывать текст там, где речь идет о нудистах на Корсике. Теперь главное понять мое присутствие среди нудистов — это что, нездоровый и неотступный плод воображения Джано, или он действительно догадался, как все там было? Я никак не могу выпутаться из этого клубка фантазий и реальной действительности. Я не перестаю удивляться, как в этой книге воображение романиста не раз опасно сближалось с правдой, и наоборот (при любой ситуации слово «наоборот» все равно подходит). Между тем одержимость Джано стала теперь и моей одержимостью. И наоборот.

Известно, что многие писатели выводят в своих романах реальных людей. И получается, что литературные герои живут гораздо дольше, чем их прообразы из плоти и крови. Как давно уже исчезли прототипы персонажей, ну, хотя бы Томаса Манна или Итало Звево, а выдуманные ими персонажи остаются на страницах книг в отличном здравии. Не знаю, как сложится судьба романа Джано, но если его опубликуют, он, безусловно, переживет Занделя (удачи ему), а может быть, и нас, надеющихся на долгую жизнь.

Бедный Зандель и бедные мы — ведь у нас нет ни Томаса Манна, ни Итало Звево, которые обеспечили бы нам нормальное существование в какой-нибудь хорошей книге. Но не надо думать, будто я презираю своего мужа потому, что он не Томас Манн или Итало Звево.

Да, я уже почти решил завершить свой роман смертью Дзурло, но понял, что не могу так рисковать и что придуманная в романе смерть произойдет одновременно с настоящей смертью бедного Занделя. Как потом доказать, что я его не сглазил? Не один я суеверен, на свете полно суеверных людей. Значит, только после смерти Занделя я смогу писать о смерти Дзурло. Но можно ли ставить в зависимость смерть героя моего романа от смерти его прототипа из плоти и крови? Придется, видимо, ждать, рискуя в какой-то момент потерять терпение и пожелать смерти другу. Я и так уже несколько раз ловил себя на мысли — вот стыд! — хорошо бы он умер. Одного этого уже достаточно.

И все же ситуация затруднительная. В худшем случае можно закруглиться и под конец сказать, что Дзурло болен и продолжает болеть. Но могу ли я в завершение романа оставлять в подвешенном состоянии жизнь одного из главных героев? Смерть персонажа — вот финал, который принесет наибольшее удовлетворение читателю, особенно если учесть, сколько свинства на протяжении всей книги натерпелся от него Буби.

Я еще продвинулась в чтении, если можно назвать чтением утомительную расшифровку текста, в котором то и дело попадаются слова, мне непонятные или требующие разгадки. Я не перестаю удивляться: как это Джано смог интуитивно представить себе мои тайные отношения с Занделем со всеми подробностями, словно он подсматривал за нами через замочную скважину. Ошибается он только в описании места, где мы встречались — гарсоньерки в стиле модерн, какие, похоже, когда-то снимали для содержанок. Когда бедный Джано выступает в роли писателя, он отстает от нашего времени лет на сто.

Нам с Джано никогда не удастся узнать, как обстоят дела с моими и его изменами, потому что эта тема исключена из наших разговоров (Луччо я не хочу даже упоминать). Двадцать лет мы прожили бок о бок с такой взаимной терпимостью и конечно же не можем теперь, много лет спустя критиковать и швырять обиды в лицо друг другу, как это делают некоторые наши друзья, наши ровесники, докатившиеся до нервных срывов и адвокатов. На нас с Джано указывают пальцем как на образец счастливого супружества, и мы не можем всех разочаровывать.

Что до меня, то я решила прервать отношения с Луччо, пока жив Зандель (три шоколадки), и прежде всего потому, что прав был Джано, сказав, что Луччо похож на анатолийского турка. Я еще не знаю, под каким предлогом смогу осуществить свое бегство. Конечно, я не открою Луччо правду: мол, есть один мой очень больной бывший любовник, и, пока он жив, я должна хранить ему верность, так как мы никогда не расставались и разлучила нас только его болезнь. В общем, вопрос пока еще не решен. О том, что с Луччо можно с тоски умереть, я только молча думаю и, конечно, не скажу об этом ни ему, ни кому другому. И даже того, что оставляю его, поскольку с «ужасным турком» (к тому же невероятным молчуном) не хочу иметь ничего общего, тем более общей постели. Хочу вытравить его из памяти. Но уверена, что память о нем сама по себе сотрется.