Есть еще один возможный финал этой книги. Может случиться так, что автор испытает угрызения совести, ибо его история завершится плохо для его персонажа. В жизни тоже бывает так, что дорогим тебе людям уготована плохая судьба. Но в романе автор находится в счастливом положении, он властен с помощью нескольких слов примчаться на помощь к своему герою или, вернее, к такому человеку, как Кларисса, которая после стольких страниц теперь ему дорога, несмотря на свое разнузданное и недостойное поведение. В отредактированном тексте на совести автора остается наказание Африкой, хотя жизнь ей я все-таки спас.

«Сначала этика, потом наука». Не этот ли путь я должен пройти, решив написать роман? Этика побуждает меня уважать болезнь Занделя, а работа над книгой показывает, что его жизнь — это всего лишь помеха и что поэтому в жизни нет ничего заслуживающего уважения.

Теперь и Кларисса верит, что попала в объятия смерти, и не разыгрывает больше обычную супружескую комедию, а с головой ушла в трагедию. Вот тут я не хочу писать о ней ни строчки, кроме, пожалуй, финала книги. Она не заслуживает такого внимания. А главное, я не хочу признаваться, что болезнь Л. Н. — моя выдумка.

Деконструктивная Урбанистика имеет отдаленную перспективу, тогда как роман развивается в довольно коротком промежутке времени и в какой-то момент должен увенчаться финалом. Реальная действительность бесконечна, а время повествования ограниченно. Вот в чем проблема Дзурло и Занделя, который все не решается умереть, и проблема Мароции и Клариссы, которая совсем перестала со мной разговаривать и только сообщила, что намерена ехать в Африку лечить больных СПИДом с «Врачами без границ». Причем ехать намерена тотчас. Потом закрыла глаза и сказала мне ужасную вещь: «А теперь прошу меня забыть».

Африка будет для нее справедливым наказанием за ее умственную и сексуальную распущенность, станет ее искуплением за вульгарную измену — недостойную ее и мучительную для меня. А когда она убедится, что не больна, пусть сама решит, что делать ей со своей жизнью.

Стоит сентябрь, мягкий и светлый, как все римские сентябри. Листья лип и платанов желтеют, пока держатся на ветвях, но скоро при легком дуновении ветерка начнут опадать. Воздух кажется промытым. Я дышу, и это хорошо: значит, я жив и у меня еще есть желания. Мне так хотелось бы посидеть в «Казина Валадье» и выпить чаю с человеком, который меня любит, я нуждаюсь в любви, но Кларисса, больная, грустная и разгневанная, не может мне ее дать. Я не смею даже к ней прикоснуться с тех пор, как она призналась в том, что я уже знал сам, с тех пор, как она позвонила этому гнусному типу Луччо по возвращении из своей эротической экскурсии в Барселону. Нашим отношениям пришел конец пусть я с таким огорчением принимал ее интимные отношения с Занделем, ее сексуальная связь с Л. Н. образовала между нами преграду, которую я никогда не смогу преодолеть. С тех пор, как у меня возникли первые подозрения, я перестал заниматься с Клариссой любовью, потому что мое тело отказывается проникать туда, куда проникал этот ужасный тип. Пока я довольствуюсь Валерией, уже давно способной предложить мне лишь легкие сексуальные содрогания в своем кондоминиуме. Но есть еще немного будущего в моем распоряжении.

Зандель. Если бы можно было хоть поговорить с Занделем, но болезнь удручает и изолирует его от всех до такой степени, что он не желает видеть никого и ни в коем случае. Я знаю, что Зандель, — как это легко предсказать, — даст финал моему роману, очень печальный финал, но сама жизнь наложит эту печать смерти на мою книгу. Жизнь, а не я.

Безусловно, депрессия Клариссы (на сей раз речь идет не о меланхолии, а о самой настоящей черной депрессии, а вернее — о глубочайшем отчаянье) объясняется тем, что она прочитала в моей книге о болезни Луччи Нерисси. Раз она так обеспокоена, не нужно подтверждений — совершенно излишних, — что она с ним спала, и значит, только она несет ответственность за свою судьбу; и я ничем не могу ей помочь А если бы мог, помог бы? Пришлось бы сказать ей правду, что все это лишь моя выдумка? Да нет, Кларисса должна пережить этот трагический опыт, пока сама не убедится, что она вовсе не больна.

Кларисса не разговаривает со мной, так как считает меня виновником своего несчастья. Я должен был предупредить ее о несуществующей инфекции? Она не захотела даже убедиться, насколько верно это известие. Впрочем, как бы можно было это сделать? У кого спросить, правда ли, что Луччи Нерисси вич-инфицирован? В это легко поверить, как легко поверить во все, что я рассказал в своей книге.

Кларисса приняла решение, которое я нахожу мудрым (в случае, если она заразилась), и мудрым, если и не заразилась. Как она заявила, ее намерение — ехать в Африку, кажется в Мозамбик, лечить больных СПИДом с «Врачами без границ». Она сообщила мне об этом решении и сказала, что сняла разумную часть из пакета наших акций и облигаций, хранящихся в банке. Я одобрил ее планы и надеюсь, что она не подхватит в Африке болезнь, которую, как она думает, уже подхватила в Риме. Но мне-то теперь какое дело? Для меня Кларисса — лишь часть прошлого, а я для нее — убийца.

Я наполнил страницы литературным вымыслом, но на сей раз вымысел проник в реальность и теперь навязывает свои условия, свои ритмы, свои сроки — как ветер-корсар, утаскивающий за собой все. После смерти Занделя я предамся размышлениям о женщине, которую люблю, хотя она и изменила мне так пошло и велела забыть ее. Я понял, что можно любить, страдая, но это ничего не меняет, так как мы все уже потерпели поражение.

По правде говоря, я хотел бы, чтобы мой роман вообще не обрел финала, а он обрел сразу два: один в Риме, другой в Мозамбике.