Руки ее туго сцепились вокруг меня, губы кусались и пенились в океане моего лица, чресла ее арфой звенели, прижимаясь к моим, великую песню страсти, любви, радости, ветры безумия, что налетают с приходом марта, буйствовали в ней, во мне, насквозь, мы были готовы к плодородному слиянию с весной — и стать мужем и женой во Вселенской реальности — я даже уже представлял себе свой маленький красный домик с окошком у железнодорожных путей — для нас обоих — в прогулках по грязи под бурыми фонарями вдоль Массачусетс-стрит мягкими весенними ночами, когда мне известно, что все парни Лоуэлла гоняются за грузовиками возбуждения, девочки-цыпочки загадывают загадки с сеновалов, а груди у них болтаются, вся американская ночь выстроилась по всему горизонту.

Я сижу в траве парка с Джи-Джеем, грежу прямо перед собой.

Жизнь сладка, в этой огромной пещере.

— Схожу-ка я к Мэгги, — говорю я Гасу — заглядывая под раскидистые деревья Лоуэлла на той стороне поля через Риверсайд-стрит — над колыханием его сорняков нам видно, как в двух милях отсюда на солнце сияют красным коньки крыш Христианского холма, Царство прекрасно, как никогда, мои багдадские крыши феллахов вверх-вниз по всему Потакетвиллю для меня сливаются розовыми сливками — Я тот возлюбленный юноша — во рту травинка, лежу себе на склоне после ужина, вижу — пусть ветры вечерние громадно трепещут в кронах над головой, я дома, patria[62]земля родная. И ни единого подозрения, что однажды наше Царство свергнут иные, более огромные Царства, невидимые, как автотрассы через мусорки.

— Не гоношись ты с нею, Загг, — говорит Джи-Джей. — Я б себя ни из-за какой девки терять не стал, пусть хоть утопятся все — у меня в жизни амбиция это найти какой-то способ, как достичь умиротворения. Я, наверное, древний греческий философ или что-то вроде, Загг, но я серьезно говорю, нафиг — Мэгги же с тобой только в бирюльки играет, если ты мне правду рассказываешь — от нее у тебя только заморочки, малявка ты греческая — мы все это знаем, Елоза, они с Полин мне рассказали, я как раз торопился из Лоуэллского коммерческого училища, а они стояли на углу Сентрал и Мерримака, Полин только что сходила и купила себе в «Кресги» через дорогу новое платье, а я должен был им помогать, ну да все равно — помогать им с — говорю же, тьфу на нее!

Склоняется ко мне, искренне протягивая руку ладонью вверх, опираясь на локоть — Елоза беззвучно сплевывает на вечернюю былинку, а та даже не шелохнется, пока он «прикидывает» — но тянется шаткими стебельками своими, а он все прикидывает и прикидывает тихонько сквозь зубы, как человек, строгающий палочку на закате дня, резко чикает острым ножом по деревянному стерженьку, и на закате дня звук этот ветерок до тебя доносит — Я подумал, что Джи-Джей совсем не прав, я-то лучше знаю. И я сказал себе: «Ну что ж, Джи-Джей не знает — мы — моя семья — каков я — не ему об этом судить, хотя она гадко себя вела, а я отказался от Полин Коул, чтобы только быть — он не соображает, о чем говорит, этот дрёбаный Джи-Джей». Мои Ма и Па часто мне говорили, чтобы я от Джи-Джея держался подальше. Они его почему-то боялись, «Ye mauva» (дурной он).

— Что вы хотите сказать — дурной? — Такой же, как мы, как вся остальная компашка — нормальный он —

— Non. Мы все про него знаем, и про склонности его дурные — он про них постоянно твердит на углу — Папа его слышал — что он с маленькими девочками делал —

— Да нет у него никаких маленьких девочек!

— Нет, есть! Он говорит, что у него девчонке всего четырнадцать — Ходит везде, разные такие грязные разговоры ведет, на кой он тебе вообще сдался?

«Джи-Джей ничего этого про меня не понимает, — рассуждал я. — Ой-ё-ёй — с чем только не приходится мириться, чего только не приходится узнавать и видеть — а Мэгги меня любит».

Я посмотрел в мягкое небо, и выходила луна, бледная, в ранней синеве, как в люльке, и я убежден был, что Мэгги меня любит.

— Ну, тогда не верь мне, — говорит Мыш. — Они тебе на уши повесят, чего только смогут, Загг, чтоб только лишний пенни из тебя выдоить — не волнуйся, я баб знаю, я все это в собственном доме видал с родственничками ближними и дальними, все эти потасовки греков хоть с каким-то положением в Лоуэлле — ты и половины всего не знаешь, Загг. — Сплевывает — не так, как Елоза, ибо вечерняя заря стихает, а для пущей выразительности, х-харк. — Да пускай свои паршивые прак-клятые фабрики хоть сюда на эту старую речную свалку притащат и себе в зад засунут, мне вообще плевать, Загг — свалю я из этого Лоуэлла, — дернул в его сторону большим пальцем, — ты, может, и не свалишь, а я свалю, — глядит на меня, кипя от ярости, и жажда мести в его глазах навыкате — Джи-Джей взрослел как-то по-своему.

— Ладно, Мыш.

— Ты куда сейчас?

— К Мэгги.

Он лишь рукой махнул.

— Залезь ей в трусики за меня, Загг.

Я фыркаю носом и отваливаю. Заметил только, как Джи-Джей ладонью повел — благословил на прощанье — ну и ладно.

Я побрел прочь, пересек весь Лоуэлл, пройдя по главной его транспортной артерии, главной вене, по Муди-стрит, ныне — Текстильной авеню, загребая щелкающими каблуками, в поисках своего жуткого приданого. «Джи-Джей не прав как божий день».

Доброй ночи, ночь. Не дождавшись в нетерпении автобуса, я рванул через Кирни-сквер пешком, лишь на минуту опередил его и прыгнул в тот, что ехал в Южный Лоуэлл, чтобы с ревом прокатиться у великолепного водилы, что сваливал всех пассажиров, большую часть, на самых последних улицах, теперь осталось лишь вырваться из города асфальта стройплощадок вагонеток вырванных канализационных труб под расходящимися из города улочками и нестись дальше, едва успевая огибать люки, выбоины, столбы, заборы, к автомобильным ангарам за городом, теперь уже ставшим лощеными переоборудованными гаражами — не сводя глаз с часов, все по графику, его дикая заинтересованность во времени совпадает с моей, когда я спрыгиваю с автобуса на Массачусетс-стрит, один лишь подземный переход, и я легко понесусь чуть ли не над самой землей на маленьких ножках, а он продолжит свое рычащее странствие, прочь по дороге, мигая большими красными огнями — Пустота вселенной окружает одинокого пешехода — Я пробираюсь по берегам Конкорда, на самом же деле просто иду по середине улицы и вижу реку между небольших коттеджей, садиков, вижу эту отрывистую речку вниз до самого берега, ничего огромного в Конкорде нет, так, желуди —

Нет Мэгги в конце улицы, где, бывало, трепетало ее платье, и мы пели «Темный пурпур»[63], как одинокой романтической зимой, когда мы оба таяли под замерзшими звездами — а теперь под звездами легкого лета с расплавленными лицами мы дышим паром на нашу остывшую любовь — плохие машины больше не проезжают мимо нас по хорошим дорогам — «Джеки, — говорила она,----», — непереводимые слова любви, которые следует хранить в тайне, если вообще их запомнишь —