А значит, никакая аморальная кровь любви не перетекала между нами в ту ночь, мы поняли друг друга полными слез глазами. Я увижусь с ней на Рождество-в тихое сладкое времечко.

Я сбежал из школы домой и приехал 21 декабря, оставив многое за спиной и многое — впереди. В церкви я глазел на старые четки моего Первого Причастия, что подарила мне Тетушка Анна из Мэна — Золотой крестик уже потемнел, но ужасно красив этот маленький измученный образ, кулачки, крохотные мускулы — И всегда вытеснено Inri[76]как табличка у немого — ноги приколочены к маленьким дощечкам желтого металла у меня в руке — Я задрал голову повыше, к потолку церкви, служба дневная, огромная высоченная служба в школьной церкви, серый темный цоколь Святой Жанны д’Арк, пришел даже бывший мэр Аршамбо, и священник про него что-то скажет — Рядом со мной, спереди, сидит прекрасная девчонка медового цвета, Диана де Кастиньяк из Потакетвилля, я грежу о том, чтобы вытащить ее в какой-нибудь вестибюль и побороться, и постонать с нею, где-нибудь за алтарем, под одеждой на ней ничего нет, я набрасываюсь на нее и в конце концов немало ее изумляю, в самом деле добившись и сделав свое дело — очаровательная, сочная — Когда служба закончится, я выйду со всеми остальными, и она будет стоять у дверей в проходе, губами я коснусь рукава ее пальто, она скажет: «Только попробуй обмануть!» (а мы уже договорились о встрече позже) — На церковной паперти вместо того, чтобы спуститься по ступеням в настоящий дождливый сумрак лоуэллского переулка, я прохожу по балкону, ногой стукаю по голове Эрни Мало, он говорит «Ай!», а позади нас — дома с кухоньками старух и сумасшедших, водосточные трубы, штакетники, мусорные банды Бруклина, я спускаюсь и неожиданно оказываюсь у невообразимого моря, железные порфиры отягощают его фантастическую поверхность, чистую, ясную, я бегу по песку, волны зари огромны, наше судно слева, ждет, я на два года, стоя перед мачтой, ухожу к опустошенному призрачному Северному полюсу — Пурпурные тучи гигантские волны — Я ныряю и мечусь испуганно — орудия громыхают над прибоем — Утро и новые моря.

— Только не обожги розу, — сказал прекрасный Образ Девы Марии, когда я не сводил с него глаз.

Будто никогда Она не явится мне, а приходить может только к женщинам и мужчинам Последних Квартетов жизни, а не к неотесанным мням. Но я все равно молюсь. За успех всех моих предприятий.

Я уже побывал в краснокирпичных отелях посреди Нью-Йорка 1939 года, и у меня уже было первое сношение с рыжей девушкой постарше, профессиональной шлюхой — Я ходил и повсюду хвастался об этом другим маньякам в школе, сглатывал, поджидая в постели, она прошла по коридору на остреньких цоках каблучков, а я ждал с колотящимся сердцем, дверь открылась, эта изумительно сложенная голливудская красотка ввалилась со своим изобилием тяжелых грудей — я пришел в ужас — Я даже Мэгги об этом рассказал, но не прямо, а намекал в письмах так, чтобы она уловила — Она трепетала так же, как и я.

И вот я в церкви, волнуюсь за свои грехи, за сифилис, девушку моего сердца и грез — приехал домой из школы — аккуратно причесанный, в большом пальто, я вежливо киваю, а мадам Шавар вежливо кивает мне в ответ, я неизбежно стану большим взрослым мужчиной Лоуэлла… со своими историями в Нью-Йорке, с благоговейными известиями, со множеством будущих — враги лишь в воображении и никак не иначе —

В канун Нового года Мэгги хочет, чтобы я сделал с нею то, что делал с «теми девушками в Нью-Йорке» —

— Ой, Мэгги, я с тобой так не могу! — говорю я, думая, что слишком грешно, слишком по-городскому так с ней поступать, и не соображая, что руки у меня переломаны таким тупым представлением. Но Мэгги тоже испугана, ей «не следовало так говорить!» думает она — мы на веранде, в ветреном холоде 1 января 1940 года — мне в голову к тому же барабанит мысль, что если я хочу на Мэгги жениться, то с этим лучше подождать.

Дома я говорю маме, что люблю ее и хочу на ней жениться; подходит время возвращаться в Нью-Йорк, не будет больше прогулок к Мэгги, три мили по холодному тротуару — придется возвращаться к учебникам, друзьям, громадной заинтересованности Метрополии во всех — Хоть плачь.

— Ладно, Ти-Жан — Я знаю, что ты ее любишь — Тебе нужно закончить школу, чтобы укрепиться и подготовиться к своему часу — Она тебе поможет, если она тебя любит — а если нет, значит, не любит. Понимаешь, какая штука? Твоя учеба в конечном счете имеет значение — а к тому времени и она все поймет. Передай ей, что я так сказала — Я не вмешиваюсь в твои дела. А можешь не говорить, если не хочешь — Но не бери слишком в голову — Не спеши, девушки в наши дни всяческие хлопоты парням на голову изобретают — Малышка Мэгги-то вроде ничего — иди — иди сходи к ней, попрощайся хорошенько — И попробуй все-таки устроить, чтобы она к тебе на эти танцульки в Нью-Йорк приехала, как ты собирался…

К тому времени отца моего уже не было.

Я увиделся с Мэгги, попрощался, со слезами в глазах мы посмотрели друг на друга, а она на меня — новыми глазами женщины, что были глубже ее глаз и виднелись в них, изумив меня этим так, что я почувствовал себя на каком-то колесе природы.

Все изумительно; я получил карточки с приглашениями. Большие, с золотом, а буквы RSVP[77]хромированные, будто здание «Крайслера». Одно я отправил Мэгги.

В последнюю минуту она мне написала: «Джек, Ну наверно я роскошно проведу время в пятницу или стоит сказать все выходные. Позвони мне к моей тете перед тем, как заедешь, и я точно буду готова. И кстати, на мне будет розовое вечернее платье с голубыми асесуарами. Знаешь, если сможешь достать мне букетик на запястье, достань, а если нет то и ладно (без подписи)».

Ах, как печально выглядит почерк ее на конвертах. В пыли своих черных книг я видел луны смерти. «Ух ты, — говорил я себе, — неужели мне правда нужна женщина? —» Меня подташнивало: «Конец всем моим —»

Из сладкого Лоуэлла Мэгги приехала в кислый Нью-Йорк в розовом вечернем платье.

Кишащий трупами Гудзон огибал Блистающий Остров темной нью-йоркской Америки, когда мы мчались на Апрельский бал в такси через Центральный парк. Подготовка, события, все невообразимо — Она приехала с матерью, остановилась у тетки, в ночь Бала осталась в богатой квартире семьи Джонатана Миллера, это я устроил заранее в попытках сэкономить как можно больше, и, вероятно, Джонатан сам это предложил с самого начала, из краткой глубокой дружбы со мной он управлял всеми моими делами и влиял на мой разум.

И вот теперь мы неслись через весь город в такси — я весь разодет, в белом галстуке и фраке. В ту зиму дядя Джина Макстолла, Лондонский Светский Денди Сэм Фридман: «ну вот тебе, Джек» — отдал мне костюм из своего гардероба, а племянник его Джин ухмыляется: «тебе следует надеть это на Весенний Бал. Бери. Он твой. Вот». И другие вещи он мне тоже подарил — Чтобы хорошо выглядеть на Балу, я заимел себе искусственный загар под лампой в отеле «Пенсильвания», а также побрился примерно за два доллара, как Кэри Гранту[78]какому-нибудь, мне хотелось войти в парикмахерскую, пощелкивая каблуками, голова высоко вздернута, учтиво и космополитически, позволить подвести себя к креслу, изрекая что-нибудь неимоверно остроумное — или и с чувством богатой уверенности — а вместо этого вышла одинокая прогулка меж пустых зеркал вдоль спинок пустых парикмахерских кресел, и у каждого ждал цирюльник «чего-изволите-с» и с полотенцем, намотанным на кисть, а я не выбрал никого конкретно, и далеко не Рикардо Ридуардо подтащил меня к моему авторитетному креслу. Лампа жгла, и лицо у меня перед балом кошмарно побагровело, как у омара.