В руках Мурманцева он стал нелепо дергаться и смотрел дико.

— О чем я сейчас думаю? — грозно спросил Мурманцев.

Видимо, мужичок решил, что от немедленного ответа на вопрос зависит его жизнь, и потому сказал без запинки, случайно попав в точку:

— Меня убить?

Мурманцев немного остыл, но все еще держал крепко, почти отрывая воротник.

— Совершенно верно. Если вы не перестанете маячить под окнами моего дома, я сделаю это. Убирайтесь, и передайте вашему Порфирию Данилычу, чтобы настроил свои телепатические локаторы в другую сторону. Иначе им займутся люди, которые не любят шуток.

— Я, я… — человек от испуга стал мямлить и заикаться, — не знаю никакого Порфирия… этого… Данилыча.

— Ах даже так? — Мурманцев встряхнул его. Воротник затрещал и частью отделился от пальто. — Очень интересно. А может, вы и Петра Иваныча с Мефодием Михайлычем не знаете?

Проходимец затряс головой.

— Не… не знаю. Я, я не местный.

— Так, — сказал Мурманцев, оглядываясь. Потом потащил соглядатая к воротам. Тот не упирался, покорно перебирал ногами.

Мурманцев приволок его в сад, прижал к облетевшему вишневому деревцу. И требовательно произнес:

— Я слушаю.

Мужичок понял, что расправа откладывается и что можно даже показать себя. Притиснутый локтем Мурманцева к стволу, он весь подобрался и неким образом приосанился. Вздернул подбородок и с достоинством изрек:

— Я аналитический психолог.

Мурманцев резко отдернул руку, отшатнувшись как от чумного.

— Вот только сектантов мне и не хватало, — сказал, морщась.

— Психоаналитика — это серьезная наука, милостивый государь, — возразил проходимец, отлипая от ствола.

— Серьезная сектантская лженаука, — брезгливо подтвердил Мурманцев. — Что вам нужно и кто вас послал следить за моим домом?

— Меня никто не посылал, сударь. Когда в моей помощи кто-то нуждается, я прихожу сам. Не могу не прийти.

Произнося эту патетическую тираду, мужичок пытался приладить на место оторванную половину воротника.

— Ну и кто же здесь нуждается?

— Ребенок, сударь!

— Какой ребенок? — не сразу понял Мурманцев.

— Который живет в этом доме. Вы его отец, сударь? Я узнал, что у вашего мальчика серьезные проблемы. Он болен и нуждается в помощи квалифицированного специалиста-психолога. Такой специалист перед вами. Филипп Кузьмич Залихватский к вашим услугам, сударь. — Он уронил голову на грудь.

Мурманцев слушал, не веря ушам. Сектант, последователь какого-нибудь безумного ересиарха, предлагает услуги лекаря ребенку-мутанту, о котором неизвестно даже, осталась ли в нем душа человеческая.

«Нет, в этом что-то есть», — сказал он себе. Сектантская наука психология фактически отвергала существование души. Потому что ведь нельзя же всерьез считать душой продукт нервной деятельности мозга, как полагают эти «ученые». Они отрицают, что мозг есть орудие души. «А ведь Стефан действительно может быть воплощением их идеек, — пришло ему в голову. — Человек, которым управляет нечто, похожее на помойку инстинктов и разного рода эгоизмов, скопище комплексов-деймонов — читай демонов…».

— Я представляю, сударь, школу архетипической глубинной психологии, — продолжал Филипп Кузьмич Залихватский, приободряясь тем, что его не перебивают и не гонят взашей, как не раз, очевидно, бывало. — Ваш мальчик страдает аутизмом. Я берусь исцелить его. Болезнь, несомненно, проистекает от повышенного, безусловно врожденного, чувства неполноценности. Это чувство провоцирует развитие невротического мышления, неких болезненных фантазий, защищающих личность от мира. Я практикую метод активного воображения. Он позволяет вымещать невротические фантазии посредством глубинного самопознания, пробуждения, так сказать, архетипов. Правильное самопознание, сударь, творит настоящие чудеса исцеления! Оно помогает вырвать личность из рамок прежних, слишком тесных, убеждений и предрассудков, которые и порождают мучительную безысходность болезни…

Он бы еще долго мог разливаться соловьем, если бы Мурманцев не оборвал речь коротким и твердым:

— Вон.

— Что? — осекся психоаналитик.

— Пошел вон отсюда, — расшифровал Мурманцев. — И чтобы я тебя больше не видел.

Филипп Кузьмич снова приосанился и сменил ученые интонации на истеричные:

— Сударь, вы порвали мне пальто. Я приличный человек и вынужден требовать у вас возмещения убытков.

Мурманцев снова оглядел его с ног до головы. «Приличный человек» выглядел довольно жалко. Отчего-то создавалось впечатление, что он и не ел несколько дней, пребывая в глубокой нужде. Хотя наверняка это было ложное впечатление. Мурманцев нашел в кармане трехрублевку и уронил к ногам психоаналитика. Залихватский немедленно подобрал купюру и спрятал.

— Если вы все же передумаете, сударь, я к вашим ус…

— Чтобы через пять секунд тебя тут не было.

Филипп Кузьмич вихляющей походкой потрусил к воротам.

— Стоять! — негромко окликнул его Мурманцев.

Психоаналитик встал как вкопанный, робко посмотрел через плечо.

— Где поселился?

Залихватский повернулся, растянув губы в подобострастной улыбке.

— Коннозаводская, девять. Дом вдовы Карзинкиной. Она моя дальняя родственница, сударь. Живу у нее, когда приезжаю сюда.

«Врет, мерзавец, — подумал Мурманцев. — Никакая она ему не родственница. Небось в постели вдовушки теплее, чем в гостинице».

— Убирайся.

Мурманцев пошел в дом.

Жене он даже не стал говорить, какого рода фанатик ошивался под окнами. Ни к чему расстраивать беременную женщину.

В полдень он поехал к Алябьеву. Капитан-командор жил на окраине города, в златоверхих хоромах, за которыми уже начинались лесные пригорки и лужайки. Василий Федорович, пятидесятилетний седоватый крепыш с лицом ласкового дядюшки, усадил Мурманцева за стол вместе со всеми домочадцами, коих в семействе Алябьева было девять душ, не считая его самого. Пятеро детей, самому старшему — четырнадцать, все как один веселые проказники, поначалу при госте вели себя чинно, но быстро развоевались и затеяли полуподстольную возню. Родители не обращали на них внимания, потому что, как объяснили Мурманцеву, приструнить разбойников умела только их нянька, но как раз сегодня она отправилась лечить зубы.

Обед был сытен и тем немного утомителен. Когда наконец Алябьев пригласил гостя в кабинет, Мурманцев уже успел подзабыть, для чего он здесь. Капитан-командора он видел всего второй раз, в первый — приехал к начальству отрекомендоваться. Но даже при первой встрече у него очень быстро возникло ощущение, что знакомы они всю жизнь. Старик Алябьев относился ко всем своим подчиненным моложе его самого как к собственным детям. И именно это, а не что другое, делало его первоклассным офицером и незаменимым корпусным администратором.