– А теперь я хочу, чтобы ты почитал мне свои стихи, Дэви, – заявляет она.

Понедельник, вечер, около половины восьмого. Лайза наконец ушла. Я иду обедать в ближайшую пиццерию. Я спокоен. Удар, поразивший меня, еще не осознан. Как странно, что я могу примириться с потерей. Но ведь я знал, что когда-нибудь это обрушится на меня, пошатнет, сокрушит. Знал, что буду плакать, рыдать, биться головой о стену. Однако сейчас я на удивление холоден. Идиотское состояние, как бы посмертное, словно я пережил себя. И чувство облегчения: волнения позади, процесс завершен, умирание произошло, и я выжил. Конечно, я не думал, что подобное настроение останется у меня навсегда. Я потерял что-то главное в своем существе, вероятно, вскоре прорвется боль, горе и отчаяние.

Но, кажется, со стенаниями следует повременить. То, с чем я простился, еще не ушло. Когда я вхожу в пиццерию, продавец приветствует меня равнодушно-холодной нью-йоркской улыбкой, но я отчетливо слышу его мысли: «Ага, вот он опять пришел, этот малый, который всегда просит побольше рыбки».

Слышу отчетливо. Так что мой дар жив. Худо-бедно, но жив. Всего-навсего взял отпуск. Всего-навсего.

Вторник. Ужасный холод; один из тех отвратительных осенних дней, когда каждая капелька замерзает на лету, а солнечные лучи режут воздух, как ножи. Я закончил еще два сочинения, чтобы вручить их завтра заказчикам. Читаю Апдайка. Раздается телефонный звонок. Это Джудит. Следует обычное приглашение на обед. Обычный уклончивый ответ.

– Что ты скажешь о Карле? – спрашивает она.

– Очень основательный человек.

– Он хочет, чтобы мы поженились.

– Ну и?..

– Как-то слишком быстро. Я ведь толком его и не знаю. Он нравится мне, я ужасно восхищаюсь им, но не уверена, люблю ли.

– Тогда не кидайся очертя голову, – говорю я. Мне надоели ее штучки в духе «мыльной оперы». Вообще я не понимаю, почему люди, достаточно взрослые, чтобы представить все тяготы семейной жизни, все же женятся. Зачем любви какой-то контракт? Зачем позволять государству надевать на себя наручники, давать ему какую-то власть над собой? Зачем приглашать юристов, чтобы они копались в твоем имуществе? Женитьба нужна незрелым, несамостоятельным, ничего не ведающим. А те, кто прошел через это, могут жить совместно без официального принуждения, правда, Тони? Да? Так я думаю про себя, а Джудит говорю:

– Кроме того, если ты выйдешь за Карла, тебе придется дать отставку Жерманте. Думаю, что Карл уже догадался.

– Ты знаешь про меня и Клода?

– Конечно.

– Вечно ты все знаешь.

– Сообразить было вовсе нетрудно, Джуди.

– Я думала, твоя сила ушла.

– Уходит, уходит все быстрее. Но ваши отношения видны невооруженным глазом.

– Ладно. У тебя найдется что сказать о нем?

– Он – смерть. Он – убийца.

– Ты недооцениваешь его, Дэви.

– Я заглядывал в его голову. Я видел там тебя, Джуди. Он не человек. Люди для него – игрушки.

– Если бы ты слышал сейчас свой собственный голос, Дэви. В нем ненависть, откровенная ревность…

– Ревность? Разве я склонен к инцесту?

– А разве нет? – говорит она. – Ну да бог с ним. Мне показалось, что знакомство с Клодом доставило тебе удовольствие.

– Было такое. Он внушает уважение. Кобра тоже внушает уважение.

– Да иди ты, Дэви… знаешь куда?

– Ты хочешь, чтобы он мне понравился?

– Пожалуйста, не делай мне одолжений, – прежний ледяной тон.

– А как Карл относится к Жерманте?

Пауза. Наконец она признается:

– Отрицательно. Карл привержен традициям. Прямо как ты!

– Я?

– Да! Ты такой гнусно прямолинейный, Дэви! Такой пуританин! Всю мою проклятую жизнь ты читал мне мораль. В самый первый раз, как только я легла с мальчиком, именно ты указал на меня пальцем.

– А почему он не нравится Карлу?

– Не знаю. Он считает, что Клод грешник. Эксплуататор. – Внезапно голос ее становится тихим и скучным. – Может быть, просто ревнует. Он знает, что я до сих пор сплю с Клодом. О боже, Дэви, почему мы опять ссоримся? Почему мы не можем просто поговорить?

– Это не я ссорюсь. Это не я повышаю голос.

– Но ты провоцируешь. Ты всегда так делаешь. Ты шпионишь, потом провоцируешь меня и стараешься унизить.

– Старые привычки трудно поломать, Джуди. Но я совсем не сержусь на тебя.

– Ты всегда поучаешь.

– Но я не сержусь. Сердишься ты, потому что мы с Карлом согласны относительно твоего друга Клода. Люди всегда сердятся, когда слышат то, что им не хочется слышать. Поступай как знаешь, Джуди. Если Жерманте твоя судьба, иди к нему.

– Я боюсь. Я просто боюсь. Может быть, в моих отношениях с ним есть что-то нездоровое. – Гранитная самоуверенность Джудит внезапно исчезает. Удивительная черта у сестры: она меняется каждые две минуты. Только что гордая и неприступная, теперь она мгновенно забывает о своих проблемах и обращается к моим:

– Ты придешь к нам на обед на следующей неделе? Мы хотим побыть вместе с тобой.

– Постараюсь.

– Я беспокоюсь о тебе, Дэви. Ты неважно выглядел в субботу.

– Устал немножко. Извини, я занят. – Я не склонен разговаривать о себе. Мне не нужна ее жалость. Джудит заразит меня, и я начну жалеть сам себя. – Слушай, я потом позвоню, ладно?

– Тебе по-прежнему плохо, Дэви?

– Я приспосабливаюсь. Принимаю все как есть. Все будет о’кей. Позванивай, Джуди. Наилучшие пожелания Карлу. «И Клоду», добавляю я мысленно, кладя трубку.

Утро среды. Еду в центр, чтобы раздать последнюю пачку своих художеств. На улице еще холоднее, чем вчера, воздух чище, солнце ярче, но греет слабее. Мир высох. Влажность – минус шестнадцать процентов, так я полагаю. Раньше в такую погоду мое восприятие было изумительно ясным. Но теперь на всем пути до университета я почти ничего не улавливаю. Только дурацкая болтовня и выкрики, ничего определенного. Я больше не могу быть уверенным в своей силе, в том, что она подчинится мне в любое время; очевидно, сегодня неудачный день. Непредсказуемый. Да, вот таков Ты, живущий в моей голове, – непредсказуемый. Обреченный на неуверенность из-за твоего умирания, я иду на свое обычное место и поджидаю клиентов. Они подходят, получают то, за чем пришли, кладут мне на ладонь зелененькие. Дэвид Селиг, благодетель неаттестованного человечества. Я замечаю Яхью Лумумбу, черную секвойю, он движется ко мне от Батлеровской библиотеки. Но почему я дрожу? От холода, от ветра? Приближаясь ко мне, баскетбольная звезда машет рукой, кивает встречным; все знают его, все окликают. Я ощущаю причастность к его славе. Когда начнется сезон, пожалуй, я схожу на матч с его участием.