– Готово, парень?

– Все в порядке. – Я достаю сочинение. – «Эсхил, Софокл, Еврипид». Шесть страниц. 21 доллар, минус пять аванса. Значит, вы должны мне шестнадцать.

– Погоди, парень. – Он садится рядом на ступеньку. – Я должен сначала прочесть эту муру. Как я узнаю, что ты написал, если не погляжу сам?

Я наблюдаю, как он читает. Честно говоря, я думал, что он будет шевелить губами, спотыкаясь на незнакомых словах, но нет, глаза его проворно бегают по строкам. Он покусывает губы, читает все быстрее и быстрее, нетерпеливо переворачивает страницы. Наконец поднимает взгляд, и я вижу в его глазах смерть.

– Ну и дерьмо, – говорит он. – Чистейшее дерьмо. С какой шпаргалки ты это содрал, парень?

– Я обещаю, что вам поставят «Б» с плюсом. Можете не платить мне, пока не получите отметку. Но не меньше чем «Б» с плюсом или с минусом…

– Ну нет! Послушай, кто говорит об отметках? Я не могу сдавать такую галиматью. Одна половина – просто бред, другая содрана из какого-то учебника. Дерьмо, вот что это такое. Проф будет читать, проф посмотрит на меня и скажет: «Лумумба, ты за кого меня держишь? Ты думаешь, что я дурак, Лумумба?» – Он сердито встает. – Дай-ка я тебе прочту, что ты тут накорябал. – Листая страницы, он жмурится, отплевывается, качает головой. – Да нет, какого черта? Сказать тебе, куда это годится? Ты просто издеваешься надо мной, вот что. Ты шутишь шутки с глупым негром, парень.

– Я старался, чтобы сочинение выглядело так, как будто вы писали его сами…

– Чепуха. Ты наложил кучу вонючего жидовского дерьма про Европайда и думаешь, что я подам его как свою работу?

– Неправда. Я достаточно посидел над вашим сочинением. Никто другой вам лучше не сделает.

– Сколько ты сидел? Пятнадцать минут?

– Восемь часов, может быть, десять. И я понимаю, что вы тут затеяли, Лумумба. Вы отыгрываетесь на мне за своих собратьев. Еврей то, еврей се. Если вы так не любите евреев, то почему не заказали свое сочинение черному? Почему не писали сами? Я честно выполнил заказ и не желаю слушать про «вонючее еврейское дерьмо». И я повторяю, что если вы сдадите эту работу, то наверняка получите по меньшей мере «Б» с плюсом.

– Я не намерен провалить зачет.

– Нет, нет! Может быть, вы не разобрали, к чему я клоню. Позвольте объяснить. Если вы дадите мне минуту-другую, я прочту вам парочку фраз. Будет яснее, когда я сам… – Вставая, я протягиваю руку к сочинению, но он, усмехаясь, поднимает его высоко над головой. Допрыгнуть я не могу, лестницы у меня при себе нет. – Черт! Дайте его сюда. Прекратите ваши игры! – Я тянусь, но он с усмешкой разжимает руку, и ветер, подхватив листочки, несет их куда-то на восток вдоль дороги. Я провожаю их глазами, сжимаю кулаки, ярость вздымается во мне волной, мне хочется расквасить эту ухмыляющуюся рожу.

– Как вы посмели! – кричу я. – Зачем вы их выкинули?

– Ты должен мне пять баксов, парень.

– Как же, держи карман шире! Я выполнил заказ и…

– Ты сказал, что если мне не понравится, то платить не придется. О’кей, ты принес мне дерьмо. Никакой платы. Гони обратно пятерку.

– Некрасивую игру ведете, Лумумба. Хотите ободрать меня?

– Кто кого хочет ободрать? Кто затеял эту писанину за деньги? Я, что ли? Нет, ты! А что мне теперь делать? У меня из-за тебя будет незачет. И что дальше? Меня могут выставить из команды. Ясно? Парень, меня от тебя тошнит. Давай сюда пятерку!

Я не понимаю, всерьез ли он требует деньги. Возвращать их мне неохота, и дело тут не только в жадности. Хорошо было бы прочесть его мысли, но сегодня я бессилен, мой мозг полностью заблокирован. Пытаюсь не поддаваться.

– У нас что, снова рабство? Я сделал работу. Не знаю, по какой причине вы выбросили ее на ветер. Но пятерку я заслужил и оставлю ее при себе.

– Отдавай мои деньги, парень.

– Иди к черту.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти. Он хватает меня. Рука его длиннее, чем моя нога. Хватает и тянет к себе. Начинает трясти. Зубы мои стучат. Улыбка его еще шире, чем обычно, но в глазах пляшут демоны. Я машу кулаками, не могу достать даже до плеча. Начинаю вопить. Собирается толпа. Ближе всех трое или четверо в спортивной форме, все – черные великаны, хотя и не такие громадные, как Лумумба. Должно быть, члены его команды. Они смеются, гикают, скачут. Для них я игрушка. «Эй, парень, мы тебе не мешаем?» – спрашивает один. «Помочь, Яхья?» – кричит другой. «Что сделал этот гусь, мать его?» – взывает третий. Они образуют кольцо, и Лумумба толкает меня к соседу слева, тот ловит и отправляет по кругу. Я верчусь, я лечу, я качусь; они не дают мне упасть. Кругом, кругом, кругом. Чей-то локоть попадает мне в губы, я чувствую привкус крови; кто-то бьет меня, и моя голова откидывается назад: меня изуродуют, зверски изобьют. Голос, который я едва узнаю – мой собственный, – предлагает Лумумбе вернуть деньги. Никто не слышит. Они крутят меня и вертят, кидают от одного к другому. Не пинают, не бьют, только крутят. Но где же полиция кампуса? Помогите! Помогите! Полцарства за спасение! Никто не идет. Я уже не могу дышать. Я рад бы упасть на колени, распластаться на земле. Слышу вопли, расистские ругательства, словечки, которых я даже не понимаю, приятельский жаргон, изобретенный, может быть, на этой неделе. Не знаю, как они меня обзывают, но чувствую ненависть в каждом слоге. Помогите! Помогут ли? Мир плывет перед моими глазами. Я знаю теперь, что чувствовал бы баскетбольный мяч, если бы он мог что-нибудь чувствовать. Удары, удары, тошнотворная спираль бесконечного движения. Кто-нибудь, что-нибудь, помогите, остановите их, пожалуйста. Боль в груди, точно стержень раскаленного металла. Ничего не разбираю, ничего не понимаю. Только боль, жуткая боль! Где мои ноги? Я наконец падаю. Вижу, как быстро приближаются ступени. Холодный поцелуй камня в щеку. Теперь я могу потерять сознание. Утешает лишь то, что ниже упасть невозможно…

Когда Селиг встретил Китти, он уже готов был влюбиться, созрел для сложных эмоций. Может быть, в том-то и заключалась сложность: он не столько любил ее, сколько был доволен тем, что влюбился. А может быть, и нет. Рассудком Дэвид никогда не понимал своих чувств. Роман их начался летом 1963 года; это было последнее лето надежды и хорошего настроения перед долгой осенью энтропического хаоса и философского отчаяния, надвинувшегося на западное общество. Тогда у нас заправлял Джек Кеннеди, и хотя не все у него складывалось как следует, он старался создать впечатление, что когда-нибудь сведет концы с концами, если не сейчас, немедленно, то уж после выборов на второй срок – обязательно. Ядерные испытания в атмосфере уже запретили, открыли линию прямой связи Вашингтон – Москва. Государственный секретарь Раск в августе объявил, что южновьетнамское правительство вскоре возьмет под контроль сельские районы. Число американцев, убитых во Вьетнаме, еще не дошло до сотни человек.

Селигу было 28 лет, и он только что переехал из Бруклина в Манхэттен, в район 70-х улиц. Тогда он работал маклером по всем возможным и невозможным товарам. Это была идея Тома Найквиста. Через шесть лет после их знакомства Найквист все еще оставался ближайшим и, возможно, единственным другом Дэвида, хотя дружба их за последние год-два несколько увяла. Почти высокомерная самоуверенность Найквиста чрезвычайно усиливала недовольство Селига жизнью вообще и своей собственной в частности, ему хотелось установить некоторую дистанцию, психологическую и географическую, между старшим другом и собой. Однажды, задумавшись, Селиг даже сказал, что если бы собрал денег, скажем, тысяч двадцать пять, то уехал бы на пустынный остров и там года два писал бы роман об отчуждении в современном обществе, что-нибудь в таком роде. Серьезных вещей он никогда не писал и не был уверен, что искренне хочет писать, но втайне надеялся, что Найквист просто вручит ему деньги, – он же мог отхватить двадцать пять тысяч за один день, – вручит и скажет: «На, дружище, поезжай и твори!» Но Найквист никогда этого не предлагал. Он сказал, что есть простейший способ быстро заработать кучу денег, не имея капитала: надо поступить на службу в брокерскую контору. Комиссионные там приличные, на жизнь хватает и даже остается кое-что сверх того, но настоящие деньги приходят, если перенять манеры опытных брокеров – продажу в кредит, операции с новинками, арбитражные фокусы. «Если ты посвящен во все эти штуки, – заявил Том, – ты наберешь сколько душе угодно». Селиг возразил, что он ничего не знает о махинациях Уолл-стрит. «Я обучу тебя за три дня», – сказал Найквист.