А дальше всё пошло по заведённому николаитами обряду. Первенство отдавалось старшему по сословию. И когда Бернард бесцеремонно повалил Генриха и Эльзу на ложе, он смутился, потому как не ощутил в себе жажды близости. Да, Эльза была привлекательна, к ней влекло, и, если бы это случилось наедине, он бы попробовал испытать себя. Но под взглядом похотливого барона, ждущего своей очереди, он почувствовал себя беспомощным, мужское начало не давало себя знать, как у Бернарда. Он же ловко распластал Эльзу и в мгновение ока уложил на неё Генриха, приговаривая:

— Давай, давай!

Эльза попыталась помочь Генриху, но напрасно. Его детородное начало оставалось холодным. И случилось постыдное: Генрих сполз с Эльзы и попытался убежать. Однако это ему не удалось. Барон Бернард схватил его и громко позвал приятеля:

— Хельмут!

Тот был рядом, подбежал. Это был здоровенный, заросший чёрной шерстью детина, спросил:

— Чем тебе помочь?

— Да вот, держу твоё любимое блюдо.

— Ого чертей, как давно я не пробовал этого блюда! — крикнул Хельмут. Да тут же стянул с ложа Эльзу, крикнув: — Не мешай! — И взялся за Генриха. — Ну-ка подставляй свою красавицу!

Генрих попытался вырваться, гневно закричал. Но он оказался словно в пустыне: его никто не слышал. Два барона легко распластали Генриха на животе, и здоровенный Хельмут придавил его своей тушей. На Генриха свалилось не только насилие, но и позор.

Император сидел на возвышении, на коленях у него покоилась черноокая Бетина. Они любовались шабашем николаитов. Увидели они и то, как Хельмут, а следом за ним ещё трое одержимых баронов насиловали маркграфа Штаденского, но император был милостив к насильникам и закрыл глаза на то, что они творили над племянником императрицы Берты. В тайниках души он даже радовался, что бароны надели на Штадена терновый венец. Знал император, что по законам чести подобный позор смывался лишь кровью.

Шабаш продолжался. Вскоре, однако, произошло замешательство. Николаиты вдруг увидели, что юный маркграф Штаденский потерял сознание. Сам император подошёл к нему, потрепал по безжизненной щеке.

— Не рыцарской он породы, не место ему среди нас, — сказал он и велел одеть маркграфа, увезти в императорский замок.

Генрих открыл глаза спустя десять часов. Он пришёл в себя от острой боли в животе. Казалось, что кто-то разрывал его внутри острыми когтями. Он вновь закрыл глаза и застонал. Над ним склонилась его добрая тётушка императрица Берта.

— Что с тобой, ангелочек, что? Кто терзал тебя? — спрашивала она со слезами на глазах.

Но племянник лишь корчился, извивался и стонал. Берта велела позвать лекаря, сама пыталась успокоить страдальца, вытирала пот на его лице и приговаривала:

— Потерпи, голубчик, потерпи! Мы прогоним кошмары и вылечим тебя. Столько ты страшного наговорил, что и мне жутко стало.

Генрих ещё страдал от рези в животе, но постепенно телесную боль сменила другая, ещё более острая — душевная боль. Он понял, что в бреду о чём-то проговорился. Но о чём? Это было так важно знать, что он даже привстал и посмотрел на императрицу умоляющим взглядом.

— Тётушка, о чём я говорил в беспамятстве? Умоляю, тётушка, вспомни, скажи! — просил он.

Императрица поняла, что напрасно обмолвилась о том, что открыл племянник в бреду, и попыталась исправить ошибку.

— Ах, Генрих, тебе явились кошмары из детства, когда ты ложился спать голодный и тебе снились волки.

— Да, да, так и было, я вспомнил, — согласился Генрих. — Я даже видел тех диких зверей, которые терзали меня.

Берте стало легче. Никак не должен он знать, считала она, о том, что он поведал в бреду. Теперь это её, и только её тайна, если николаиты не разнесут её по всей державе.

Спустя два дня маркграфа Генриха увезли в Штаден. Он был ещё слаб, как после долгой и тяжёлой болезни. Графиня Гедвига пришла в отчаяние, когда увидела, как слуги под руки вывели его из дорожной коляски. Лишь только Гедвига осталась с сыном наедине, она попыталась узнать, что с ним случилось.

— Уж не Рыжебородый ли тому виною? — спросила мать, как только сына уложили в постель.

— Нет, матушка, виною тому я сам, не удержался в седле и упал с лошади, что-то повредил внутри, — придумал Генрих самую расхожую ложь.

Он пришёл в себя через неделю домашнего покоя. Уже не проводил полные дни в постели, ходил по замку, заглядывал в конюшню, чтобы приласкать любимого коня Курта. Но Гедвига заметила, что с сыном всё-таки что-то происходит. Он перестал улыбаться, и на его лице появилось нечто страдальческое. Маска страдания не сошла с него даже тогда, когда на дворе замка нежданно-негаданно появился крестьянский возок и из него вышла княжна Евпраксия, сбежавшая из Кведлинбурга.

Маркграф Генрих Штаденский расстался с юностью и переступил порог, за которым становятся мужчиной. На его лице прорезались суровые складки, поджались полные губы, в каштановых волосах блеснула ранняя серебряная нить. Но больше всего о переменах говорили глаза Генриха. Они потеряли тёплую голубизну, зрачки стали острыми и постоянно были в поисках добычи, как у рыси, которая вышла из логова на охоту за дичью. Он, потомок рода гордых графов Штаденских, которые шли прямой ветвью от Саксонского графского дома, давшего короля Генриха Птицелова, основателя династии, не мог простить обид и позора, нанесённых ему. Генрих Штаденский хорошо знал прошлое своих дедов и прадедов, гордился ими и до сих пор считал, что способен с честью носить имя Штаденов. Увы, он таки оступился, и теперь несмываемое пятно позора навсегда останется на нём, ежели он не смоет его кровью врага. И тем врагом был сам император Генрих IV, Рыжебородый Сатир, породивший неслыханное зло для всей Римско-Германской империи — орден николаитов с его сатанинским уставом. Обо всём этом Генрих Штаденский думал постоянно, и даже во сне к нему продолжали приходить кошмары из недавней яви.

Возвращение Евпраксии из монастыря не внесло в душевное состояние Генриха изменений. Он не почувствовал при виде невесты никакого всплеска радости, смотрел на неё печально и удивился лишь тому, как она повзрослела и похорошела. Ещё заметил, что и в её лице поубавилось весёлости. Спросил равнодушно:

— Ты почему так неожиданно приехала и что значит этот крестьянский возок?

Княжна тоже не ощутила радости при встрече с женихом. Она отвыкла от него, и он показался ей чужим. А страдание на его лице и настороженность во взгляде подсказали ей, что и она для него стала чужой. Совсем не так они встречались, когда Евпраксия приезжала из Кведлинбурга на побывку.

Появившаяся на дворе графиня Гедвига тоже удивила княжну. Вид у неё был горестный, словно после недавних похорон кого-то из дорогих и близких ей людей.

— Здравствуй, матушка. Какое несчастье вас постигло? — спросила Евпраксия и поклонилась Гедвиге.