Но стоило бы ему признаться в том, что он установил личность неизвестной из морга, как все те жуткие неприятности, которые приготовило для таких, как он, КГБ, обрушатся на его голову. Служебное расследование или тайное исчезновение… И тогда никто его не спасет — даже Жовтый, несмотря на компромат, который имеет против него Емельянов. Потому что любой компромат будет уже бесполезен. Потому что песочница из детского сада с любовными страстями старого дурака Жовтого закончится. Для всех… И в первую очередь — для него, Емельянова…

Он думал об этом в полупустом трамвае, который, громыхая, вез его по Пролетарскому бульвару. Здесь, в раздолбанном вагоне, Емельянов решал для себя проблемы такого уровня, о которых и помыслить не мог никто из тех редких пассажиров трамвая, которые уныло смотрели в давно не мытые окна. Так, во всяком случае, он себе представлял.

Всего час понадобился ему, чтобы собрать полностью все данные по погибшей Надежде Горенко, которая, собственно, и не числилась таковой.

Емельянов вчитывался в данные, полученные из паспортного стола, и хмурился. Уроженке села Березовка Николаевской области Надежде Горенко было 29 лет. Она была круглой сиротой и числилась воспитанницей Березовского интерната для детей с психическими нарушениями и пониженным умственным развитием. Судя по документам, Надежда Горенко страдала шизофренией и была инвалидом 2 группы.

О родителях и родственниках не было даже намека. Емельянов немного знал систему и понимал, что в интернат для умственно отсталых попадают не полные психи, а дети, проявляющие в детдоме строптивость характера — к примеру, бежавшие несколько раз из заведения.

Кроме того, диагноз «вялотекущая шизофрения», который значился в документах Горенко, в те годы ставился многим несогласным. И это не означало, что человек реально страдал психическим заболеванием. Емельянов уже сталкивался с такими случаями. Это могло быть все что угодно. Но чаще — все-таки неподчинение властям.

Так или иначе, но Надежда Горенко умудрилась получить диплом средней школы и поступить в радиотехникум в Одессе, закончить его и устроиться на работу лаборанткой в Политехнический институт. Жила она в общежитии на улице Матросова.

Из документов, в принципе, все было ясно. И яснее всего было то, что никаких родственников в селе, тем более матери, у Надежды Горенко не было. И еще один просто пугающий момент: как человеку с таким диагнозом, с подобными документами удалось переехать в Одессу, поступить в техникум да еще и продвигаться по карьерной лестнице? Во всем этом чувствовалась серьезная поддержка.

Здесь было над чем подумать. Странный преподаватель Тимофеев и воспитанница такого интерната… Непонятная, ничем не объяснимая связь. Но нужно ли было вообще ее объяснять?

Допрос актера Павла Левицкого Емельянов решил больше не откладывать в долгий ящик. Позвонив в отдел кадров Русского драматического театра, в котором Левицкий работал до сих пор, опер тут же получил его адрес.

Павел Левицкий снимал квартиру на улице Советской милиции. Судя по всему, жил один, потому что в отделе кадров сообщили: официально Левицкий женат не был. Емельянов про себе даже, можно сказать, расхохотался такому совпадению: ну надо же, улица Советской милиции! И с утра отправился по указанному адресу.

Это был типично одесский дворик, чудом сохранившийся в наступающей урбанизации большого города — с сонными рыжими котами, равнодушно зевавшими на выщербленных ступеньках, деревянными верандами, фанерными перекрытиями и сушившимся на веревках, подпираемых длинными деревянными палками, бельем. Вся эта одесская экзотика, которой Емельянов, даже будучи одесситом, никогда не понимал. Его просто бесило, когда люди умилялись такими двориками. Да, внешне все мило и экзотично — но как во всем этом жить?

В большинстве таких милых двориков не было элементарных удобств. И дворовые уборные в деревянных будках, в самых дальних глубинах двора, были той «экзотикой», о которой никогда не упоминали эти воздыхатели по «старинной одесской жизни». Плюс везде фанерно-камышовые перегородки, разрушающиеся на глазах.

Емельянов всегда был строго функционален и считал, что лучше уж комфорт в отдаленном районе города, чем в самом центре — вот так. Однако ему не повезло: он жил в унаследованной от родителей квартирке в таком вот одесском дворе. И улучшения его жилищных условий в ближайшее время не предвиделось.

Он поднялся по скрипучим ступенькам шаткой деревянной веранды и нажал на хлипкий, подвязанный веревочкой звонок, торчащий в покрытой облезшей краской входной двери. Громкий, пронзительный звук звонка тут же разошелся по всей веранде. Ответом на него была тишина.

Емельянов выждал минут пять, потом нажал еще раз. Снова — то же самое. Звонок громкий, мертвеца бы поднял. А в ответ — тишина. В квартире никого не было.

На секунду мелькнула шальная мысль проникнуть в квартиру с помощью отмычки. Тем более, что она всегда была у Емельянова с собой. Но он тут же отбросил эту мысль — нет, не тот вариант. Стóит выглянуть кому-нибудь из соседей, и проблемы обеспечены. А у него и без того они уже начались — взять хотя бы последнюю беседу с Жовтым. Начальник снова скажет, что Емельянов идиот, и будет прав. Нет, здесь надо идти только официальным путем.

В этот самый момент, словно ответ на мысли опера, дверь соседней квартиры приоткрылась. В дверном проеме возникла пышная одесская красотка лет тридцати, голову ее украшали бигуди.

— А он со вчерашнего вечера не возвращался! — Дамочка уставилась на Емельянова томными взглядом.

— Вы часто его видите?

— Приходится. Чаще слышу, когда он баб приводит. Иногда он…

Но она не успела договорить. В этот самый момент прозвучал выстрел. Пуля врезалась в косяк двери, выбив фонтан краски, щебенки и пыли. Инстинктивно Емельянов рухнул на пол. Дамочка дико завопила и тут же захлопнула дверь. Снова выстрел — один, другой, третий…

Оружия у Емельянова не было. Своей верный пистолет Макарова он оставил на работе, в сейфе — он же не предполагал, что это ему может понадобиться при простом разговоре с артистом! Он откатился по полу к стене. Сдернул со стены какой-то таз, как щитом, накрылся им. Снова выстрелы… Емельянов перекатился к ступенькам и затих. В тот момент он понял, что поранил руку. Кровь щедро капала на ступеньки…

Избитое, изувеченное и почти насмерть замордованное тело валялось в кабинете у стены, харкало кровью и хрипело. В этом существе больше не было ничего человеческого.

Облик терялся легко — всего лишь несколько сильных, прицельных ударов в живот, в солнечное сплетение, в голову, в кадык, и вместо человека, имеющего пол, возраст, гражданство, оставалась только расплывшаяся лужа, лишенная всех признаков человеческой породы. Безвольное, захлебывающееся кровью существо, хрипящее под хозяйским сапогом. Это зрелище всегда было и страшным, и завораживающим одновременно.