— Не думай об этом, — вздохнул Стеклов.

— Нет, я буду думать! Буду, черт меня дери! — Емельянов грохнул кулаком по столу. — Баров… Этот гад Баров, которого я сделал инвалидом, он ведь проходил стажировку в КГБ на ликвидатора. Он учился убивать у других агентов. И убил Киру так, как его учили. Хвать за подбородок, и иглу под лопатку! А потом перепугался и сдуру в меня стрелял.

— Ну и что? — Андрей пожал плечами.

— Больше он не будет никого убивать!

— Ну и что? — повторил Стеклов.

— А то, что если Баров убил девчонку как ликвидатор из секретного отдела КГБ и теперь пойдет под суд как член банды… Значит, банду в Бурлачьей Балке тоже курировало КГБ!

— Молчи! — Андрей схватил его за руку изо всех сил. — Молчи! Хватит! Что, ну что же ты с собой делаешь? Пожалей себя! Ну просто прошу: пожалей!

Емельянов заплакал. Это были идиотские пьяные слезы. Затем он резко засобирался домой.

Было совсем темно, когда он вышел на улицу. Вечером прошел дождь. Уличные фонари ярко отражались в лужах, блестели, как разбитое стекло.

Опер медленно плелся по ночному городу, подставляя лицо ветру. Он думал о том, что мог сделать, и чего не сделал. И не сделает уже никогда.

Он мог бы пойти к Наташе Игнатенко. Он мог рассказать Жовтому всю правду о его жене и, возможно, тем самым его спасти. Он мог сделать все то, что не сделал…

Качнувшись, Емельянов прислонился к стене. Впрочем, он многое может и теперь. Он мог бы написать докладную записку и пригрозить Печерскому. Мог заставить продлить дело об убийстве Киры Вайсман. Мог, в конце концов, бросить пить, взять себя в руки и прекратить влезать собственным сердцем во все.

Мог бы… Но он вдруг понял, что ничего этого не хочет. Все это было ему безразлично. Он шел дальше и думал: да провались оно все пропадом! Все, абсолютно все провались к чертовой матери!

А ночные фонари безразлично, беззвучно качались над ним…