Зальцбурге прием был даже более восторженным. Вчера Манфред приказал всем оставаться дома, когда войска маршировали через Штаатсбрюке в старый город, к великой радости толпы. Иоганна из кухни слышала их радостные возгласы, хотя окна и ставни были закрыты, а шторы задёрнуты. Ей казалось, что в трауре только их семья, а весь мир поёт.

Отвратительная песня «Хорст Вессель»[14] гремела из каждого радио каждого переполненного кафе, и её торжествующие звуки эхом разносились по улицам. Когда Иоганна включила радио, чтобы послушать привычную программу «Если спросят женщины», вместо неё она услышала программу «Женщины в национал-социалистическом государстве».

– Как они сделали это так быстро? – спросила она у матери, но та лишь покачала головой, нахмурившись и поджав губы. За один день вся страна не просто изменилась, а совершенно преобразилась, как в спектакле после антракта, когда поднимается занавес и ты видишь уже совсем другие декорации и костюмы. Начался новый акт, совершенно неясный для Иоганны.

В тот день газеты либо выходили с пустыми полосами, либо не выходили вовсе. Банки закрылись. Нацисты маршировали по улицам под алыми знамёнами. Изменилось даже движение транспорта: многие улицы Зальцбурга с односторонним движением стали двусторонними, и автомобили безнадёжно рычали, не в силах проехать. Но, несмотря на все хлопоты и неопределённость, люди праздновали и радовались. Почему – этого Иоганна не могла понять.

Прошло полгода с тех пор, как Франц оставил её у Зальцах. Полгода, в течение которого они всё больше отдалялись друг от друга, почти не говорили, и не было больше ни игривого флирта, ни беззаботной дружбы, которые были Иоганне так дороги и в которых она так отчаянно нуждалась. В его глазах уже не было дразнящего блеска, на щеках – ямочек. Глядя на него, Иоганна думала – вдруг ему так же плохо, как и ей.

Сперва попытаться с ним помириться ей мешали обида и гордость, и она сосредоточилась на секретарских курсах, которые оказались намного скучнее, чем она предполагала, на том, чтобы найти работу и получать деньги. Потом, после того как Вернер пришёл к ним на ужин, ей показалось, что Франц может смягчиться. Она видела, как он смотрел на неё, когда она так резко ответила на разглагольствования нациста-жениха Биргит, и на следующий день, дождавшись, пока он останется в магазине один, подошла к нему.

– Мы так и будем продолжать дальше? – тихо спросила она, стоя в дверном проёме и сцепив руки. Франц склонился над часами; отец и Биргит пошли ужинать, а он сказал, что сперва закончит работу.

– А как ещё мы можем продолжать? – ответил он безразличным тоном, не оставляющим ей никакой надежды.

– Франц. – Она стояла, теребя фартук, расстроенная и своей нерешительностью, и его упрямством. – Прости за то, что я тебе наговорила. Ты, конечно, понимаешь, что я не хотела?

– Понимаю.

– И если ты хочешь рассказать о нас моим родителям – рассказать кому угодно – то давай! Я не против.

Он наконец оторвался от работы, приподнял бровь.

– Вот как, ты не против?

– Я хотела сказать – я только за! – вскричала Иоганна. – Я этого хочу! Прости меня, что я была такой несговорчивой. Это оттого, что я боялась. Не тебя, а себя саму. Своих чувств. – она закусила губу, злясь, что ей пришлось это признать, но Франц всё равно не ответил. – Франц, прошу тебя!

Он вздохнул, словно в знак смирения.

– Не уверен, что теперь всё это имеет значение, Иоганна.

Её руки сжались в кулаки.

– Почему?

Франц посмотрел на неё снизу вверх, его лицо было печальным, но решительным.

– Потому что со мной у тебя нет будущего.

Он произнёс эти слова так уверенно, что она не сразу нашлась с ответом и несколько секунд стояла, беззвучно приоткрывая и закрывая рот.

– Что… но…

– Когда Гитлер войдёт в Австрию, – сухо ответил Франц, – что, конечно, будет очень скоро, моя судьба станет очень мрачной. Сомневаюсь, что я смогу сохранить эту работу или найти любую другую. Я не смогу зарабатывать деньги, содержать себя, не говоря уже о том, чтобы заботиться о семье. И это лучший из всех возможных исходов. Я почти уверен, что будет гораздо хуже. Я слышал истории о евреях, которых высылали в особые гетто, сажали в тюрьму или отправляли на восток. Они исчезают. Никто не знает, куда именно, но они никогда не возвращаются.

У Иоганны перехватило дыхание.

– Но ты не знаешь… если…

– Ты же понимаешь, как жестоко и несправедливо было бы привязать тебя ко мне? Я человек, отмеченный печатью. Если ты станешь моей женой, тебя ждёт то же самое. Даже, пожалуй, такое же обращение. Тебя могут избить, бросить в тюрьму или ещё хуже. Я не могу предложить тебе такую жизнь, и я не намерен подвергать тебя подобным испытаниям.

– Ты слишком много на себя берёшь, – слабо возразила Иоганна. – Шушниг полон решимости сохранить независимость Австрии…

– У Шушнига очень мало власти. Боюсь, это уже не в его руках.

Она молчала, впитывая его слова и то, что они значили – не только для неё или даже для Франца, но и для всей Австрии. Ей казалось, что пол у неё под ногами шатается; ей вдруг захотелось схватиться за стул, чтобы сохранить равновесие, потому что всё вокруг дрожало и тряслось.

– Это единственная причина? – наконец тихо спросила она. – Дело в том, что творится в мире? Или это просто предлог, потому что ты не хочешь быть со мной?

Франц оторвался от своих несчастных часов, в его глазах темнел гнев.

– Думаю, в прошлом я достаточно хорошо показал тебе, что хочу быть с тобой. Я люблю тебя, Иоганна, и я был бы настоящим эгоистом, если бы позволил женщине, которую люблю, разрушить свою жизнь из-за меня. – Он поднялся со скамейки, не глядя на Иоганну. – А теперь пора наверх. Нас ждут.

Больше они не обсуждали этот вопрос, и теперь, в марте, когда небо стало свинцово-серым, а город заполнили алые и чёрные знамёна, казалось, что ужасная реальность того, о чём говорил Франц, воплотилась. Иоганна по-прежнему считала, что он был неправ, отказав ей, но с усталым отчаянием приняла отказ.

Она отвернулась от окна, измученная безнадёжным ожиданием двух последних дней, что мир сам собой станет прежним, хотя и понимала, что этого не произойдёт. Занятия на курсах секретарей отменили, и кто знал, когда они возобновятся и возобновятся ли вообще? Ни в чём теперь нельзя было быть уверенным, кроме одного – что Гитлер будет править Австрией.

Она резко повернулась и пошла в прихожую за пальто. Мать оторвала взгляд от теста, которое месила.

– Что-то случилось? –