но прошло уже пятнадцать минут, и начало темнеть. Она нетерпеливо топнула ногой и постаралась сделать над собой усилие, чтобы больше не смотреть на эту чёртову дверь.

После аннексии Австрии прошло уже восемь месяцев, и каждый день ощущался как балансирование на канате, натянутом очень туго и, может быть, даже над пропастью. Зальцбург стал неузнаваем; из-за чёрно-красных знамён, разукрашенных свастиками, родные улицы теперь казались чужими и мрачными.

Всех чиновников правительства заменили нацистами; по радио передавали только пропагандистские программы и маршевую музыку. В магазины не пускали евреев, улицы наводнили солдаты в серой униформе. Хуже всего были слухи об арестах, избиениях, заключениях и даже казнях. Франц со времён аншлюса так ни разу и не рискнул покинуть дом. Люди перестали смотреть друг другу в глаза; они быстро шли, низко опустив головы, стараясь стать такими же невидимками, какой всегда была Биргит. По крайней мере, теперь ей пригодилось это не самое приятное свойство.

Колокольчик на двери звякнул, Биргит подняла глаза, и её сердце заколотилось, стоило ей увидеть Вернера. В бергмутце, фуражке с короткими полями, и ветрозащитном плаще поверх серой полевой униформы он выглядел бравым и самодовольным. Первого апреля шестая дивизия Альпийского корпуса австрийского Бундешира была включена в состав первой и второй горнострелковых дивизий вермахта, как и предсказывала Ингрид.

– Биргит, энгел! – Он чмокнул её в щёку, плюхнулся на стул, широко расставив ноги, и снял фуражку. – Прости, что опоздал. Чудо, что я вообще смог прийти.

– Ничего страшного.

– Ты уже сделала заказ? – Он властно подозвал к себе официанта. – Ещё один меланж, да поживее!

Официант, поклонившись, умчался прочь, а Вернер улыбнулся Биргит – пожалуй, слишком самоуверенно. Такой заносчивый вид появился у него с тех пор, как он вступил в Первую горнострелковую дивизию, хотя уверенным в себе он, по общему мнению, был всегда, и поначалу Биргит это нравилось.

Однако теперь к этой уверенности добавилось что-то ещё – надменность, высокомерие, которых Биргит изо всех сил старалась не замечать. Теребя в руках салфетку, она смущённо улыбалась, нервничая в его присутствии, и причиной тому отчасти было трепетное волнение влюблённости, а отчасти – глубокое опасение. Этого нового Вернера она почти не знала, а он в свою очередь не знал настоящей Биргит, которую она изо всех сил старалась ему не показывать.

Всё началось в апреле, после того как Австрия без особого шума, не говоря уже о борьбе, сдалась нацистам. Вернер пришёл к ней после митинга на Резиденцплац, где его подразделение маршировало вместе со многими другими, и как сообщали газеты, сам Гитлер проехал по городу в машине с открытым верхом, вытянув руку вперёд, презрительно глядя на окружающих, и толпа кричала до хрипа, приветствуя его. Биргит и её семья сидели дома, задвинув шторы, и настроение у всех было мрачное. Франц попытался сыграть на пианино, но мелодия вышла печальной, как на похоронах, и все молчали.

Вскоре после аншлюса отец безапелляционно заявил, что никто из членов семьи не будет участвовать в маршах, парадах, ралли и других мероприятиях, организованных нацистами, – не то чтобы кто-то из Эдеров этого хотел. Никто, отрезал он, не будет помогать новому режиму, в какой бы мелочи ни заключалась эта помощь. Биргит, продолжавшая посещать собрания в кофейне, была полностью согласна, но перспектива открытого неповиновения её пугала.

Спустя два дня после того, как вермахт вторгся в Австрию, решение отца впервые подверглось проверке на прочность. Два долговязых мальчишки в форме гитлерюгенда постучали в дверь и поинтересовались, почему магазин часов не украшен знаменем со свастикой, как все остальные магазины и дома на Гетрайдегассе.

– Боюсь, у нас его нет, – ответил Манфред. Его тон был добродушным, но взгляд – стальным. Мальчишки были выше него по меньшей мере на шесть дюймов, но он стоял прямо и с достоинством смотрел им в глаза. – Сами понимаете, в тяжёлые времена шиллинги дороги.

– Вы имеете в виду рейхсмарки, – поправил его один из подростков. Манфред улыбнулся и кивнул.

– Ах да, конечно. Столько перемен, всего и не упомнишь.

– Вам стоит лучше стараться.

Отец опустил голову и ничего не сказал. Биргит, конечно, не думала, что он боится этих прыщавых подростков, но он не мог не осознавать их новообретённую силу.

– В следующий раз, как мы придём, – заявил второй и ткнул Манфреда пальцем в грудь, – тут должно быть знамя. Иначе нам придётся сообщить о вас.

Отец не ответил, и мальчишки наконец ушли. Он закрыл дверь, и повисла мрачная тишина, которая, казалось, эхом разносилась по комнатам.

– И что ты будешь делать, папа? – наконец спросила Иоганна. Несколько долгих секунд отец молчал, задумчиво хмурясь и по-прежнему сжимая ручку двери.

– Я буду об этом думать, – ответил он в конце концов. – Думать и молиться.

– Это просто тряпка! – выпалила Хедвиг. Её голос звучал сердито, но Биргит знала – мать испугана, как и все остальные. – Она ничего не значит.

Франц посмотрел на неё так, будто хотел ответить что-то грубое, но промолчал и лишь поджал губы. Биргит заметила, что со дня аншлюса он ни разу не покинул дом. Когда приходили покупатели, он шёл наверх. Несколько раз заходили чиновники, чтобы сделать какой-нибудь сбор или выдать список новых правил, и каждый раз, повинуясь мольбам Иоганны, он в тихой ярости прятался в подвале. Биргит не раз задумывалась, сколько это может продолжаться.

Что же касается знамени, то, пока Манфред раздумывал, Иоганна, вернувшись с курсов, принесла его под мышкой. Её щёки горели, глаза блестели.

– Мы не будем рисковать жизнью из-за символа, – сказала она и вывесила его в окне гостиной. Отец ничего не сказал, не попросил его убрать. Биргит заметила, каким встревоженным стал его вид, как потух взгляд, как опустились уголки рта, и задалась вопросом, сколько ещё впереди ожидает ситуаций, когда голосу совести нельзя будет подчиниться, но нельзя будет его и заглушить.

А что же Вернер? Она украдкой смотрела, как он пьёт кофе, который поспешно принёс официант; униформа вермахта означала хорошую службу и пугающее раболепие. Восемь месяцев назад, когда он после ралли пришёл в дом на Гетрайдегассе, Биргит поспешно выбежала ему навстречу, понимая, что если кто-то из семьи увидит его в такой униформе, будет катастрофа – не говоря уже о том, что случится, если вновь поднимется разговор о политике.

– Ты вступил в вермахт, – ошеломлённо пробормотала она, глядя на беспросветную серость его мундира. Она поняла, что это случится, уже три недели назад, когда его войска торжествующе прошли по Штаатсбрюкке. Она сказала себе – это ведь не означает, что Вернер нацист. Это просто униформа, так же как