– Ты что, окончательно разум потеряла?! Ты потеряешь ребенка! Ненормальная! О чем ты думаешь! Что ты, например, ела сегодня?

Хюррем пожала плечами. Что-то, наверное, ела… Она ожидала известий от Хасана, отправленного вместе со своими людьми в провинцию Малатья, где, согласно собранным самим же Хасаном сведениям, зрел бунт.

– Вот Всемогущий Султан вернется, пускай сам и разбирается.

Хасеки снова просто пожала плечами. Гюлесен – хорошая женщина, но просто курица. Ее ничего больше не интересует, кроме как муж, дети да побрякушки. А у нее – дела.

– А вот если он вернется, а ты ребенка скинула, как думаешь – рад он будет? И будет ли любить тебя, зная, что его сын погиб по твоей вине?

Хюррем машинально положила руки на живот. Погибнет? Почему – погибнет? С ее ребенком все в порядке…

– Посмотри, на кого ты стала похожа! Ты же похожа на высушенную на солнце козлятину!

Почему именно козлятину? А не, к примеру, рыбу? Впрочем, толстушка Гюлесен права: вид у нее и вправду что-то не очень.

– Ты немедленно ляжешь! – трещала Гюлесен. – И прикажи подать еды. Хорошей, плотной еды. Пилав, мерджимек чорбасы – женщинам в тягости полезно есть чечевицу! Лепешек побольше. И мяса, мяса! И фрукты пусть еще не забудут.

Служанки, казалось, только такого приказа и ждали: на стол накрыли в считаные мгновения.

Гюлесен, уплетая за обе щеки, что-то весело рассказывала, а Хюррем не могла заставить себя положить хоть кусочек в рот: от одного только вида еды ее мутило.

Подруга заметила.

– А ну-ка ешь! А то, знаешь…

Что именно Хюррем должна знать, женщина, видимо, не придумала, но надвинулась угрожающе.

Хюррем отщипнула кусочек лепешки, обмакнула в гранатовый соус, положила в рот. Вкусно. И… И еще хочется.

За вторым куском последовал третий, за ним – нежное мясо ягненка, потом – чорбасы. Потом она ела все вперемешку, буквально запихиваясь вкусной, истекающей соком едой.

Наконец она почувствовала, что в нее больше не лезет.

– Вот и молодец, – одобрительно отозвалась Гюлесен. – А то у тебя и ребенок голодал. Представляешь, если вдруг потеряешь его? Тебе бы не только есть, но и спать нормально следовало, вон какие круги под глазами, будто ты старуха совсем!

Да что она все заладила: потеряешь, потеряешь! Так и вправду может выкидыш случиться – если тебе все время будут об этом говорить! Вот жирная чушка! Может быть, она это говорит назло?

– Ладно, я поеду. Мне пора.

То ли подруга почувствовала ее настроение, то ли и в самом деле ей было пора отправляться домой. Хюррем стало стыдно. Кто ее и поддерживал тут, если не Гюлесен? Да и по поводу еды подружка была права: ребенок недополучал, ведь она и в самом деле последние несколько недель питалась из рук вон плохо.

После еды она отяжелела; и ходить, и сидеть было нелегко, а тем более – что-то соображать. А она должна… должна… Хасан. Должен прибыть Хасан, она ставила ему такой срок. Мятеж не должен состояться…

Внезапная сильная боль в низу живота заставила ее подняться. Мокро. Горячо. Она стояла, а по ногам ее текла темная кровь, быстро образуя лужицу. Ну, вот, дорогая, ты и доигралась в политика.

Надо было кого-то позвать, но голос отказывался служить ей, а надежды на то, что войдет кто-то из служанок, тоже не было: она приучила, чтобы к ней заходили только по зову. Колокольчик. Где колокольчик?

Ноги подогнулись, и она упала на колени. Помогите! Боженька милый, помоги, я больше не буду…

Какой-то сдавленный вскрик, чьи-то руки подхватывают ее, и она куда-то летит, летит…

– Мой сын мертв?

Почему все возятся и не отвечают на ее вопрос? Даже головы никто не повернул. А может быть, она тоже умерла?

Сесть. Она должна сесть.

– Помогите мне сесть.

Снова никакой реакции.

Она открыла глаза и поняла, что видит себя со стороны – тощая, бледная, рыжая; глаза открыты, в них – пустота. Простыни в крови.

Дверь открылась, и вошел Сулейман. Борода его почему-то была седой, лицо прорезали глубокие морщины; на голове – огромный тюрбан с рубиновой пряжкой.

– Она умерла, – сказал кто-то.

– Она была плохой женой, – бесстрастным голосом сообщил Сулейман. – Она замахнулась на то, на что у нее не хватало сил. Она убила моих сыновей.

– Да, да, – подпел тонким голосом невесть откуда взявшийся Ибрагим. – Она ради своих политических амбиций пожертвовала детьми Великого Султана.

А вот Ибрагиму здесь и вовсе неоткуда было взяться, поскольку он сейчас был в Египте.

То ли осознание этого, то ли – неприятные ощущения, всегда испытываемые ею при виде Ибрагима, заставили ее вырваться из липких лап этого полусна – полузабытья.

Ей все это снится. Уж Ибрагим – точно, стало быть, и седобородый муж тоже. Она должна проснуться. Проснуться…

Глаза не хотели открываться; как будто она умерла – и ей на глаза положили монеты. Кстати, есть ли такая традиция в исламе? Она не помнила. Она вообще мало что помнила. Но глаза открыла.

– Помогите мне сесть.

На этот раз ее услышали.

Целая толпа женщин бросилась, подхватила под руки. Под спину, под руки подсунули подушки. Кто-то уже совал ей чашку с узким носиком.

– Мой сын мертв?

Кто-то вытирал ее лицо влажной тряпицей, кто-то настойчиво продолжал совать чашку.

– Мой сын мертв? Отвечайте!

– Сын хасеки жив.

Жив! Жив! Ее кровиночка жива!

– Но он не жилец на этом свете…

– Не жилец?!

– Он родился раньше срока… Восьмой месяц… Ребенок не жилец.

Да это она и сама знает, что он недоношенный. Ну и что? Ах да, почему-то считается, что семимесячный ребенок жизнеспособен, а восьмимесячный – нет.

– Принесите мне моего ребенка.

– Моя госпожа слишком слаба…

– Я. Сказала. Принесите. Мне. Моего. Сына.

Господи, какой крохотный! Михримах была больше, а уж Ильясик вообще родился богатырем. Сколько в нем весу? Килограмма два? И то от силы…

Это она виновата! Она – и никто другой! Малыш сидел на голодном пайке; как он вообще выжил – непонятно. Но он будет жить. Она клянется: она сделает все, чтобы малыш выжил!

Она схватила малыша и приложила к груди. Господи, он хотя бы может сосать?

Малыш вдруг крепко вцепился крохотной ручкой в ее грудь. Он хотел есть, и он хотел жить!

– Мы выживаем, маленький. Будем жить!

Дальше ее дни стали подчинены только одному: крохотному красному существу с неожиданно голубыми глазками. Она кормила крохотного Сулеймана, который официально еще никакого имени не носил, тогда, когда ему только хотелось. Он спал в ее кровати, а она полудремала-полубодрствовала рядом, боясь придушить малыша. Часто носила на руках, разводила и сводила крошечные ручки, делая какое-то подобие гимнастики. Если с историей дело обстояло плохо, то с уходом за недоношенными детьми – еще хуже: историю она хотя бы изучала и благополучно забывала, ответив на вопросы преподавателя, что касается младенцев – эта тема ее вообще никогда не интересовала прежде.