Однако же мне все-таки необходимо было знать, что в самом деле скрывалось за фразой типа «я ужинала дома, а потом мы с мамой ходили в кино», — действительно ли то был ужин, дом, мать и кино или свидание с крашеным актером; в конце концов жажда узнать о Чечилии как можно больше приобрела у меня почти болезненный ха­рактер, хотя совсем недавно, то есть до тех пор, пока я полагал, что, обладая ею физически, я постигаю ее до конца, все в ней казалось мне ясным, как день. Взять, к примеру, тему семьи. В свое время Чечилия со свойствен­ной ей немногословностью поведала мне, что она была в семье единственным ребенком, что жила она вместе с отцом и матерью, что они небогаты, потому что отец был болен и не работал. Тогда я удовлетворился этой инфор­мацией, почти благодарный Чечилии за то, что она не пожелала рассказывать мне обо всем подробнее, потому что единственное, что мне было от нее нужно, это то, чтобы она каждый день приходила в студию и спала со мной. Но, начиная с того момента, когда я стал подозре­вать ее в измене, Чечилия, из скучной и почти для меня несуществующей, превратилась в желанную и безогово­рочно реальную, мне захотелось узнать побольше и о ее домашней жизни, словно посредством этого знания я на­деялся достичь обладания, которого не мог добиться в любовном акте. И я принялся ее расспрашивать пример­но так, как расспрашивал когда-то о ее отношениях с Балестриери. Вот образец нашего разговора.

— Так твой отец болен?

— Да.

— Что с ним?

— Рак.

— И что говорят врачи?

— Они говорят, что у него рак.

— Да нет, я имею в виду — как им кажется, может он еще выздороветь?

— Нет, они говорят, что он не может выздороветь.

— Значит, он скоро умрет?

— Да, они говорят, что он скоро умрет.

— Тебя это огорчает?

— В каком смысле?

— Ну, что он умрет.

— Да.

— И ты так об этом говоришь?

— А как я должна говорить?

— Но ведь ты любишь отца?

— Да.

— Ну хорошо, пошли дальше. Твоя мать, какая она?

— Что значит какая?

— Ну, маленькая она или высокая, красивая или не­красивая, брюнетка или блондинка?

— Обыкновенная женщина, как все.

— Но как она выглядит?

— Никак она не выглядит.

— Что значит «никак»? Подумай, что ты говоришь!

— Я хочу сказать, что в ней нет ничего особенного. Такая же женщина, как все.

— Ты любишь мать?

— Да.

— Больше, чем отца?

— Это разные вещи.

— Что значит разные?

— Разные значит разные.

— Но в каком смысле разные?

— Не знаю, просто разные, и все.

— Ну хорошо, а твоя мать любит отца?

— Думаю, да.

— Почему ты так говоришь, ты в этом не уверена?

— Они ладят, стало быть, любят друг друга.

— И чем занимается твой отец целыми днями?

— Ничем.

— Что значит ничем?

— Ничем значит ничем.

— Но это только так говорится — ничем, на самом-то деле человек, даже если он ничего не делает, все-таки что-то делает. Да, твой отец не работает, но чем он занят целый день?

— Ничем.

— То есть?

— Ну, не знаю, как сказать. Он сидит все время в кресле около радиоприемника. Каждый день выходит ненадолго погулять, вот и все.

— Я понял. У вас квартира в Прати?

— Да.

— Сколько у вас комнат?

— Не знаю.

— Как не знаешь?

— Я никогда не считала.

— Но эта квартира большая или маленькая?

— Средняя. Не большая и не маленькая.

— То есть?

— Ну средняя.

— Ну хорошо, опиши ее мне.

— Обыкновенная квартира, как все. Нечего там описывать.

— Но в конце концов, она же не пустая, ваша квартира. В ней есть мебель?

— Да, самая обычная мебель — кровати, кресла, шкафы.

— И в каком она духе, эта мебель?

— Не знаю, мебель как мебель.

— Ну например, гостиная. У вас есть гостиная?

— Да.

— Что там стоит?

— Обычная мебель: стулья, столики, кресла, диваны, как бывает в гостиных.

— И какого она стиля, эта мебель?

— Не знаю.

— Ну хотя бы какого цвета?

— У нее нет цвета.

— Как это нет?

— Нет у нее цвета, она позолоченная.

— А, понял. Но золото — это ведь тоже цвет. Тебе нравится твой дом?

— Не знаю. Нравится — не нравится. Я так мало там бываю.

Я мог бы продолжать в этом духе до бесконечности. Но, мне кажется, я привел хороший пример того, что я называл неспособностью Чечилии что-то определить. Кто-то может из этого сделать выводы, что Чечилия была глупа и к тому же лишена всякой индивидуальнос­ти. Но это не так. То, что она не была глупа, доказыва­лось, между прочим, тем, что я никогда не слышал от нее глупостей, что же касается индивидуальности, то, как я уже говорил, она проявляла ее не в разговорах, так что приводить тут одни только речи, не сопровождая их опи­санием ее мимики и телодвижений, — это то же самое, что читать оперное либретто, не слыша музыки, или сце­нарий, не видя экранного изображения. Я привел пример подобного разговора для того, чтобы показать, что речь Чечилии была такой бесцветной и схематичной просто оттого, что обо всем, о чем я ее расспрашивал, она знала столько же, сколько я, а может, и меньше. Она жила с отцом и матерью в Прати и была любовницей Балестрие­ри, но она не давала себе труда рассмотреть окружающих ее людей и вещи и потому по-настоящему их просто не видела и тем более о них не задумывалась. В общем, от самой себя и от мира, в котором она жила, она была так же далека, как те, кто не знал ни ее, ни ее мира.

Но так или иначе, подозрение в измене, которое де­лала Чечилию такой таинственной и неуловимой и, следовательно, реальной, побудило меня в конце концов проверить те скудные сведения, которые она о себе сооб­щала, и развеять таким образом хотя бы ту часть тайны, Которая не затрагивала области любовных отношений. Как-то я попросил ее познакомить меня с ее семьей. Я не без удивления увидел, что моя просьба нисколько ее не смутила, и это при том, что одной из причин, из-за кото­рых она собиралась сократить число наших свиданий, было, помнится, недовольство ее родителей их частотой. Она сказала: