— А ты меня не спрашивал.

— А чем вы торгуете?

— Зонтиками, чемоданами, сумками, разными изде­лиями из кожи.

— И кто в нем работает?

— Мать и тетка.

— И он приносит прибыль?

Она кончила красить губы и сказала, словно закрывая тему:

— Очень небольшую.

Стоя сзади, я обнял ее за талию и притиснул к себе. Я видел, что она бросила на меня короткий взгляд — не то удивленный, не то понимающий, потом взяла черный карандаш и начала подкрашивать брови. Я спросил:

— А ты никогда не думаешь о смерти?

Говоря это, я по-прежнему прижимался к ней сзади, и почувствовал, как она начала медленно и сильно пово­дить бедрами справа налево.

— Нет, никогда не думаю.

— Даже когда видишь отца?

— Даже тогда.

— А ведь любой на твоем месте подумал бы.

— А я здорова, с чего это я буду думать о смерти?

— Но ведь кроме тебя существуют другие люди?

— Да, вроде бы.

— А что, ты в этом не уверена?

— Нет, это я просто так сказала.

— А твой отец, ты считаешь, он думает о смерти?

— Он — да.

— Он боится смерти?

— Конечно.

— А он знает, что умирает?

— Нет, не знает.

— А ты никогда не думаешь о том, что он умирает?

— Пока он жив, хотя и болен, я не думаю о его смер­ти. У меня будет для этого время, когда он умрет. Сейчас я думаю только о том, что он болен.

Я резко оторвался от нее:

— А ты знаешь, что я тебя хочу?

— Да, я заметила.

Она кончила красить брови, положила карандаш на полку и подтолкнула меня к двери, говоря:

— Идем, мама, наверное, уже вернулась.

Она действительно вернулась. Когда мы вышли в ко­ридор, женский голос, похожий на дребезжание коло­кольчика, который в иных лавках начинает трезвонить каждый раз, когда посетитель открывает дверь, уже вы­кликал где-то вдали:

— Чечилия! Чечилия!

Чечилия пошла на голос, а я следом за ней. Дверь в кухню была открыта, мать в пальто и шляпе стояла пе­ред плитой, помешивая ложкой в кастрюле. Кухня, тем­ная и закопченная, имела странную треугольную фор­му; плита под вытяжным колпаком располагалась около самой длинной стены, а вершиной треугольника служи­ло высокое узкое окно, вернее, пол-окна, затененного к тому же бельем, вывешенным на просушку. В кухне было грязно и царил чудовищный беспорядок: на полу валялись корки и очистки, мраморный стол завален свертками и оберточной бумагой, а у окна в раковине громоздились пирамиды грязных тарелок. Мать сказала Чечилии:

— Тарелки, нужно помыть тарелки!

— Вечером помою, — сказала Чечилия, — и сего­дняшние, и вчерашние.

— И позавчерашние, — сказала мать. — Ты обеща­ешь это каждый день, и скоро у нас вообще не останется тарелок. Сегодня я вымыла тарелки после завтрака, но те, что после ужина, мой ты; мне сразу надо будет бежать в магазин.

— Мама, познакомься, это Дино.

— О профессор, извините, я рада, я очень рада, изви­ните, извините, очень рада. — Звонкий голос продолжал вызванивать «очень рада» и «извините» все время, пока я пожимал ее руку. Я внимательно ее рассмотрел. Это была маленькая женщина с изможденным, худым лицом, от­меченным каким-то запоздалым, но буйным цветением молодости. Простодушные черные глаза, окруженные сеткой морщин, сияли почти неприлично; яркий румя­нец — не знаю, искусственный или естественный — иг­рал на дряблых щеках; пухлый накрашенный рот откры­вался в ослепительной улыбке. Насколько я мог понять, она была похожа на Чечилию: тот же детский лоб над выпуклыми глазами, то же круглое лицо.

— Я ведь не знала, что профессор уже здесь, — вос­кликнула она своим дребезжащим голосом, — проводи профессора в гостиную, я сама займусь стряпней.

В коридоре я сказал Чечилии:

— Отцу ты представила меня как учителя рисования, а матери как Дино. Ты что, не помнишь, как меня зовут?

Она рассеянно ответила:

— Ты не поверишь, но я ведь не знаю твоей фамилии.

Я познакомилась с тобой как с Дино, а потом все не было случая спросить. В самом деле — как твоя фамилия?

— Ну, — сказал я, — раз ты до сих пор этого не знаешь, имеет смысл не знать ее и дальше. Я скажу тебе в другой раз.

Мне вдруг самому показалось неудобопроизносимой моя фамилия, может быть потому, что Чечилия предпочитала обходиться без нее.

— Ну как хочешь.

Мы вошли в гостиную, и я сказал Чечилии:

— Твоя мать очень на тебя похожа. А какой у нее характер?

— Что значит характер?

— Ну, добрая она или злая, спокойная или нервная, щедрая или скупая?

— Не знаю. Никогда об этом не думала. Характер как характер. Для меня она просто моя мать, и все.

— А у него, — спросил я, указывая на отца, по-прежнему сидевшего в кресле около радиоприемника, — у него какой характер? Как ты считаешь?

На этот раз она вообще ничего не сказала, просто пожала плечами, словно не желая отвечать на бессмысленный вопрос.

Внезапно разозлившись, я притянул ее к себе за руку и спросил шепотом, на ухо:

— А что это за черная дыра в потолке?

Она подняла глаза и посмотрела на дыру так, как будто увидела ее впервые.

— Просто дыра, она здесь давно.

— Так, значит, дыру ты видишь?

— А почему бы мне ее не видеть?

— А почему тогда ты не видишь, какой характер у твоего отца и матери?

— Дыра видна, а характер нет. Мать и отец у меня такие же, как все люди.

Тут мы подошли к отцу, который по-прежнему слу­шал радио. Я сел на стул напротив него и крикнул:

— А сегодня как вы себя чувствуете?

Он подпрыгнул в своем кресле и посмотрел на меня с испугом. Потом сказал что-то, но что — я не понял.

— Он говорит — не надо кричать, он не глухой, — сказала Чечилия, которая, видимо, прекрасно разбирала звуки, которые исходили из уст отца.

Она была права, с чего это я взял, что немой должен быть непременно еще и глухим?

— Простите, — сказал я, — я просто хотел узнать, как вы себя чувствуете.

Он указал на окно и сказал что-то, что Чечилия пере­вела таким образом:

— Сегодня дует сирокко, а когда дует сирокко, ему всегда нехорошо.

Я спросил: