— Папа, позволь представить тебе моего учителя ри­сования.

Отец Чечилии с трудом поднялся с кресла, где он сидел, слушая радио, и пожал мне руку, ничего не сказав и показывая в то же время на горло, как бы давая понять, что из-за болезни он не может говорить. Я вспомнил тя­желое дыхание и странные звуки, которые слышал не­сколько дней назад по телефону, и понял, что это он тогда мне отвечал, вернее, тщетно пытался ответить. Я смотрел на него, покуда он, подавшись вперед, приглу­шал звук в приемнике, а потом с трудом усаживался в свое кожаное кресло, потертое и потемневшее от старо­сти. Видимо, когда-то он был тем, что называют «краси­вый мужчина», красивый той немного вульгарной красо­той, что бывает свойственна слишком правильным ли­цам. Но от этой красоты не осталось уже ничего. Болезнь изуродовала его лицо, заставив его в одном месте опасть, а в другом раздуться, испещрив его там и сям то белыми, то красными пятнами. Смерть, подумал я, уже видна и в этих черных волосах, лежащих плоско, как неживые, словно смертная испарина приклеила их к вискам и ко лбу, и в лиловом цвете губ, и, главное, в круглых глазах, в которых стоял ужас. Глаза словно кричали о том, о чем уста промолчали бы, даже если бы имели возможность говорить: они заставляли думать не о немоте, а об отчая­нии и беспомощности, то были глаза узника с кляпом во рту, которого, одинокого и беспомощного, оставили один на один с приближающейся смертью.

Чечилия велела отцу сесть, потом предложила стул мне и попросила составить компанию отцу, пока она от­лучится на кухню. Она говорила громко и обращалась с отцом как с неодушевленным предметом, которым могла распоряжаться по своему усмотрению. Я сел напротив больного и, не зная, о чем еще говорить, принялся рас­хваливать художественные таланты Чечилии. Слушая меня, отец испуганно ворочал своими большими глаза­ми, как будто я не о дочери ему рассказывал, а обращался к нему с какими-то угрозами. Время от времени загова­ривал и он, вернее, пытался заговорить, как тогда, по телефону, когда ему пришлось мне отвечать, но звуки, исходящие из его уст — не артикулированные, а просто выдохнутые, — были мне непонятны. Внезапно, безо вся­кого перехода, с той невольной бесцеремонностью, кото­рая бывает свойственна здоровым в общении с больны­ми, я заявил, что мне надо помыть руки, встал и вышел из гостиной.

Выйти меня заставило то же самое любопытство, ко­торое побудило меня попросить у Чечилии познакомить меня с ее родителями. Очутившись в коридоре, я наугад открыл первую из четырех дверей.

Я оказался в комнатке, дохнувшей на меня ледяным дыханием нищеты. Черная железная эмалированная кро­вать с освященной оливой у изголовья и красным одея­лом, тщательно расправленным на тощем матрасе, два так называемых кухонных стула с желтыми соломенны­ми сиденьями да небольшой шкаф из грубого дерева со­ставляли все ее убранство. Я сразу же догадался, что ком­ната принадлежит Чечилии: я понял это по запаху, стояв­шему в воздухе, — острому, звериному, женскому запаху: так пахли волосы и кожа Чечилии. Я открыл шкаф, чтобы проверить правильность своей догадки, и действительно увидел в нем развешенные на плечиках все те немногие наряды, которые были мне хорошо знакомы и которые составляли гардероб Чечилии: юбка балерины, которую она носила летом, когда мы познакомились; костюм из серой шерсти, который она надевала в холодные дни; черный плащ, который она носила по вечерам; черный костюм из тех, что называются полувечерними. На полке лежал пакет, завернутый в белую папиросную бумагу: сумка, которую я подарил Чечилии накануне и которая должна была стать знамением нашей разлуки. Я закрыл шкаф и огляделся, пытаясь разобраться в чувствах, кото­рые вызывала у меня эта комната; наконец я понял: ком­ната была пустая и грязная, но в этой грязи и пустоте было что-то естественное и живое, свойственное местам обитания диких зверей — ущельям, пещерам. То была пустота норы, а не бедного жилья.

Я на цыпочках вышел из комнаты и открыл сосед­нюю дверь. Здесь было почти темно, но по неясным очер­таниям огромной супружеской кровати и затхлому запа­ху, совсем не похожему на запах, стоявший в комнате Чечилии, я догадался, что это была спальня родителей. Закрыв эту дверь, я открыл следующую. Это была убор­ная, больше похожая на узкий длинный коридор, чем на комнату; окно находилось в стене напротив входа, и по той же стенке стояли, выстроившись в ряд, ванна, биде, умывальник и унитаз. Ванна была старинной формы, с ржавыми сколами на старой потемневшей эмали; рако­вина — вся в сетке из трещин, черных и тонких; на дне биде виднелся серый жирный налет, а на внутренней стенке унитаза мой взгляд, переходивший со все возрас­тающим отвращением от одного из этих убогих предме­тов гигиены к другому, обнаружил что-то свежее, темное и блестящее, по-видимому, устоявшее перед слабым на­пором слива старинного бачка. Я подошел к раковине, взял из мыльницы лежавший там обмылок и принялся мыть руки. Занимаясь этим, я вспоминал свои вопросы Чечилии по поводу ее дома и ее ответы, схематические и безличные, и все больше утверждался в своем первом предположении: Чечилия не могла рассказать мне о сво­ем доме, потому что по-настоящему никогда его не виде­ла. Тут открылась дверь, и она вошла.

— Ах, ты здесь, — сказала она, ничуть не удивившись тому, что я здесь, а не в гостиной, где она оставила меня с отцом. Пройдя у меня за спиной, она направилась прямо к унитазу, приподняла обеими руками юбку, села и нача­ла мочиться. И тогда, глядя, как она сидит с согнутыми и раздвинутыми ногами, выставленной вперед грудью, и, главное, видя ее прекрасные черные, ничего не выража­ющие глаза, которые смотрели на меня с тем невинным выражением, с каким смотрит животное, не подозреваю­щее о присутствии человека, когда справляет свою нуж­ду, я снова подумал о норе, мысль о которой впервые пришла мне в голову в ее комнате. Да, сказал я себе, от вида этого дома не может не сжаться сердце, если только знать, что в нем обитают люди. Но если подумать, что в нем живет дикая зверушка, маленькая и грациозная, что– то вроде куницы, или выдры, или лисички, он становил­ся вполне приемлемым, нормальным жилищем. Чечилия тем временем кончила мочиться. Я увидел, как она пере­несла свои голые ягодицы с унитаза на биде, нагнулась и долго мылась одной рукой. Потом распрямилась и, ши­роко расставив ноги, с силой протерла между ними поло­тенцем. Потом, опуская юбку, сказала:

— Подвинься, я причешусь.

Я подвинулся, она взяла с полочки вытертую щетку и очень грязную расческу, в которой не хватало нескольких зубьев, и начала энергично причесываться. Я сказал, про­сто так:

— Твой отец действительно очень болен, боюсь, что врачи правы.

— То есть?

— Он скоро умрет.

— Да, я знаю.

— И как вы будете тогда жить?

— Как будем что?

— Как будете жить?

— В каком смысле?

— На что вы будете жить?

Она уверенно сказала, проводя по губам помадой:

— На то же, на что и всегда.

— А как вы жили всегда?

— У нас магазин.

— Магазин? Ты никогда мне не говорила.