Маркиз выбрался из ямы, снял шляпу и с усмешкой обвел взглядом людей, деревья, кресты.

– Ну что, Сатана, – проговорил он почти спокойным голосом, – ты опять отступил, мерзкая скотина? И так будет всегда! – вдруг закричал он, воздев руки к небу. – Пока смерть не придет за мной, чтобы увести в пределы тьмы вечной, я буду побеждать, я, а не он и не ты! Я! Et nunc et semper et in saecula saeculorum, amen![68] Amen! Amen!

И перепуганные крестьяне повторили за ним: «Amen! Amen! Amen!»

Внезапно из глубины черно-багрового облака ударила молния. Она попала в де Бриссака, но не убила его, а облила синим сиянием, растеклась, как вода, по изрытой земле, зажгла кресты, подпалила подол сутаны кюре, сапоги тощего Жана-Батиста и погасла, вызвав такое содрогание земли, что все мы повалились ниц, все, кроме маркиза, который по-прежнему стоял у разверстой могилы, широко расставив ноги, в развевающемся черном плаще, с напудренным лицом и накрашенными губами, высоко вскинутой головой и безумными глазами…

Через минуту на кладбище не осталось никого, кроме маркиза, меня и кучера.

Воздух был неподвижен, но во внезапном спокойствии природы было что-то жуткое.

– Мы можем возвращаться, ваша светлость? – спросил Дени, ни разу за вечер не утративший невозмутимости.

– Конечно, – сказал маркиз, потирая руки. – Мы хорошо провели время, и у меня разыгрался аппетит. Сейчас я бы насладился обильным ужином. А вы, господин д’Анжи?

Он извлек из кармана небольшую серебряную фляжку и с поклоном протянул мне.

– Подкрепитесь, друг мой, обновите силы.

Я сделал солидный глоток, потом другой и только тогда почуял неладное.

Маркиз, который внимательно следил за мной, кивнул.

– Вы не ошиблись, господин д’Анжи: это ихор. Я добавил его в коньяк. И как вам вкус королевской крови?

Но в ту минуту Господь проявил милосердие, лишив меня дара речи.

Когда мы покинули деревню, снова пошел дождь.

Зимняя гроза прошлась и по поместью де Бриссака, и об этом мы узнали, едва в темноте появились смутные очертания замка, подсвеченные отблесками пожара.

Оказалось, сгорел дотла каретный сарай вместе с чудо-экипажем, на который мы с Анной возлагали такие надежды.

Однако ни встретивший нас Анри, ни Манон даже не заикнулись о пожаре, потрясенные известием о смерти господина Боде.

Узнав об этом, маркиз бегом бросился наверх – я едва поспевал за ним – и буквально ворвался в библиотеку, где его ждала Манон. Она с жалобным криком бросилась ему на грудь и заплакала навзрыд.

Слуги принесли несколько масляных ламп и свечи – никогда еще, наверное, в библиотеке не было так светло, как тем вечером.

Господин Боде сидел в глубоком кресле, закутанный в пледы, и правой рукой держал на коленях свою голову, левая же была опущена в миску с рисом. Все вокруг было заляпано кровью. На полу валялся такой же короткий меч, каким маркиз отсек голову Франсуа Гренье, деревенского вампира.

– Мерзкое убийство, мерзкий убийца, – проговорил маркиз глухим голосом. – Мы найдем тех, кто это сделал. Завтра же проведем тщательный обыск в замке и окрестностях. Проследите, чтобы никто не мог покинуть поместье. Ни человек, ни мышь, ни бесплотный дух. Поставьте стражу у всех входов и выходов. Вооружите всех, кого сочтете нужным вооружить, и прикажите стрелять в любого, кто после полуночи окажется у ограды с этой или с той стороны. И хорошенько разогрейте печи!

Анри и кучер Дени поклонились и вышли.

– Огюст… – Манон всхлипнула. – Боже, Огюст…

Муж бережно повел ее к выходу.

Я взял со стола книгу большого формата, которую перед смертью читал господин Боде, и с независимым видом направился к двери, гадая, что имел в виду маркиз, приказав разогреть печи…

Анна на удивление спокойно приняла весть о пожаре, сгубившем наши надежды, а вот предстоящий обыск ее встревожил.

– От них не спрятаться. Они знают замок от подвалов до флюгеров, а я – только несколько уголков. Если бежать, то сейчас!

– Помнишь Дикаря? Его зовут Дени, и в эти минуты он расставляет людей с ружьями по всему поместью. Не успеем пересечь двор, как нас подстрелят…

– Ты мог бы при помощи кисти и красок превратить меня в чумную…

– Они знают об этом и не попадутся на этот фокус. Но я могу нарисовать тебе родинку в половину лица…

– Родинку? Боже, Мишель, о чем ты?

– Глухонемая девушка – как ее имя?

– Полетт… ты хочешь превратить меня в Полетт?

– Для этого потребуется на время исключить ее из жизни – заманить в какой-нибудь темный угол, связать, заткнуть рот…

– И засунуть под топчан в ее чулане! Уж где-где, а там искать не станут. От нее же все нос воротят! Мадемуазель Вонючка – так ее все зовут!

– Ты знаешь, куда она выносит горшки?

– В бочку за каретным сараем. Она ставит горшки в тележку, спускается к сараю, моет их, а потом возвращается тем же путем.

– Кто за нею присматривает? Анри?

– Да, он умеет объясняться на пальцах. Но я тоже умею – мой младший брат родился глухонемым.

– Это опасно, Анна, но выхода у нас нет. Пока нет. Может быть, убийцу завтра же найдут, и тогда стражу снимут…

Анна взглянула на часы, стоявшие на столике в углу.

– Полетт вот-вот явится!

Она спряталась в гардеробной, а я устроился за столом в гостиной с книгой, позаимствованной у покойного старика Боде, и попытался углубиться в чтение.

Сделать это, однако, было нелегко. Тот, кто составлял этот манускрипт, жил в те времена, когда лошадь запросто могли назвать caballus.

Перевернув страницу с гравюрой, на которой красовался Жеводанский зверь, я замер, сразу обо всем забыв.

На гравюре, которая потрясла меня с первого взгляда, была изображена нагая девушка в окружении громадных псов, а на земле в луже крови лежала ее сестра. Именно так было написано под картинкой: «Несчастная Манон и ее сестра».

Но не изображение поразило меня, а дата – 1372 год. На титульной странице книги была поставлена другая дата – 1431 год.

По всему получалось, что автор создавал свой труд во времена Карла VII, а событие, о котором он рассказал, произошло в период правления Карла V Мудрого, спасителя короны Валуа.

Выходит, Манон водила меня за нос, рассказывая о жестокости мужа, который травил ее собаками и убил ее сестру. Если же допустить, что она не лгала, то ей не тридцать пять и даже не пятьдесят, а все четыреста – четыреста! – лет.