Четыреста!

Чушь и бред.

В дверь тихонько постучали – от неожиданности я вздрогнул и покрылся горячим потом.

Это была Полетт. Большой чепец, похожий скорее на капюшон, скрывал ее лицо. В руках она держала два чистых ночных горшка. Присев в полупоклоне, девушка бесшумно проскользнула в спальню и через минуту появилась вновь, уже с двумя полными горшками.

Как только за Полетт закрылась дверь, в гостиную влетела Анна.

– За ней! – крикнула она.

И мы последовали за Полетт, соблюдая все меры предосторожности.

Глухонемая собрала последние горшки, втолкнула тележку в маленькую дверь и спустила ее по узкому пандусу к лазу, у которого дежурил слуга с мушкетом. Он дважды хлопнул ее по заднице, второй раз – когда она вернулась к лазу. Полетт не обратила на него внимания. Она направила тележку в сторону кухни, свернула в длинный коридор, заканчивавшийся глухой стеной. Там, в тупике, она оставила тележку, сняла с веревки чистый передник и отправилась в свой чулан.

Щелястая дверь плохо закрывалась, и мы могли видеть и слышать все, что происходило в чулане. Полетт достала из шкафчика кусок сыра, хлеб, большой нож и бутылку вина. Но не успела приступить к ужину, как в коридоре послышались шаги.

Мы спрятались в нише.

Мимо нас прошагал Анри. Он без стука вошел в чулан.

Полетт встала, распустила шнуровку лифа, вытащила наружу груди.

Анри уже развязал штаны и ждал.

Когда Полетт повернулась к нему спиной и задрала юбку, он наклонился, взял в руки ее груди и без спешки вошел в девушку.

За все это время Полетт и Анри не обменялись ни словом, ни улыбкой, словно были не живыми людьми, а механическими куклами Вокансона.

Я взглянул на Анну – лицо ее окаменело.

Наконец Анри вышел из чулана и скрылся за углом.

Полетт засунула груди в платье, села за узкий столик и стала жевать сыр, запивая его вином. Лицо ее ничего не выражало.

– Сейчас, – сказала Анна, протягивая мне веревку. – У тебя платок с монограммой? Тогда засунем ей в рот чепец.

Она толкнула дверь, я шагнул к Полетт, рывком развернул ее лицом к двери и стал связывать руки за спиной. Девушка замычала – звук оказался громче, чем я мог предположить, и мне пришлось закрыть ее рот рукой. Она укусила меня в ладонь и попыталась вырваться. Полетт была довольно сильной и гибкой, а я не хотел причинять ей боль. Она лягнула меня, вырвалась, уронив чепец, но тут подоспела Анна. Левой рукой она схватила Полетт за волосы, быстрым движением перерезала ей горло ножом, опрокинула на пол, навалилась, потянула с топчана тряпье, накрыла девушку и держала, пока та не перестала сучить ногами.

– Все, – хрипло сказала Анна, отпуская Полетт. – Постой у двери.

Я выглянул в коридор, прислушался – в замке было тихо.

Анна сняла с девушки платье и башмаки, подняла ее чепец. Потом мы завернули Полетт в тряпье, с трудом затолкали тело под топчан, задули свечу и вернулись в мои апартаменты.

В туалетной комнате я вымыл Анну с ног до головы, а холодной водой вымылся сам.

В постели Анна прижалась ко мне и замычала, замычала, содрогаясь всем телом.

Я молча гладил ее по голове, пока она не затихла.

Утром я превратил ее левую щеку в сплошное родимое пятно, Анна надела платье, чепец и побежала вниз, к тележке с чистыми горшками.

Руссо, Гёте и Иоганн Мартин Миллер научили нас чувствовать и страдать, но никто еще не рассказал читателям, как правильно носить муки нечистой совести.

Перебирая в уме события минувшего вечера, я раз за разом приходил к выводу, от которого мне было не по себе: мы были вынуждены поступить так, а не иначе, и что случилось, того не воротить, словом, что сделано, то сделано.

Мы не хотели убивать эту девушку, но если кто и заслуживал упрека, так это не Анна, а я. Действуй я решительнее и ловчее, ей не пришлось бы убивать Полетт. Уж коли на то пошло, это я должен был полоснуть Полетт ножом по горлу, а не Анна, это я виноват в смерти несчастной мадемуазель Вонючки. Да и не могли мы поступить иначе, в противном случае Анна попала бы в лапы Дени, сам вид которого красноречиво свидетельствовал о его характере и наклонностях.

Мои размышления прервал Анри, который сообщил, что его светлость маркиз и ее светлость маркиза готовы к церемонии прощания с господином Боде и ждут меня внизу.

Вчера вечером с такой же невозмутимой физиономией Анри тискал груди Полетт, занимаясь с ней любовью, и это воспоминание развеселило меня.

Хотелось спросить, где пройдет отпевание господина Боде, но я придержал язык: негоже человеку, который несколько часов назад участвовал в непристойном спектакле на кладбище, настаивать на соблюдении приличий.

Однако именно я оказался единственным человеком, который тем утром оделся согласно правилам приличия – остальные были кто в чем, маркиз и маркиза – в белом и голубом. Рядом с ними держался незнакомый мужчина без шляпы, со шпагой у бедра.

– Это сын господина Боде, – вполголоса сказал Анри. – Гражданин Боде.

Нас представили – его голос показался мне знакомым, но не успела эта мысль возникнуть, как маркиз приказал начинать.

Оглядевшись, я не обнаружил ни одного вооруженного человека – ни у замка, ни в парке. Это могло означать лишь одно: убийца найден, и надобность в страже отпала. Выходит, мы напрасно лишили жизни бедняжку Полетт…

Хотя, спохватился я, возможно также, что Дени распорядился убрать сторожей только на время похорон.

– Наверное, я был последним, кроме убийцы, кто видел господина Боде живым, – сказал я. – Это было около полудня. Он спал, когда я покинул библиотеку.

Маркиз кивнул, маркиза зевнула, едва успев прикрыть рот перчаткой.

Они казались усталыми, но не опечаленными.

Никакого священника, никакой поездки на кладбище – четверо лакеев вынесли носилки с телом Огюста Боде, укрытым плащом, и двинулись вверх, в глубину парка, к садовым печам. «Хорошенько разогрейте печи!» – приказал вчера маркиз. Значит, господина Боде решили сжечь. Почему бы и нет, если гражданин Боде не против.

Мы поднялись на площадку, вымощенную булыжником, и остановились.

Две садовые печи, стоявшие бок о бок, производили сильное впечатление. Формой они напоминали колбы – широкие внизу и узкие наверху. В их огромные зевы, где бушевало пламя, можно было въехать верхом, чуть пригнувшись к шее лошади.

Носилки с телом поставили на салазки, и Дени при помощи длинного шеста отправил господина Боде, скрытого под ворохом черных роз, в лучший из миров.

Никто, кроме меня и гражданина Боде, не перекрестился.

Я стоял сбоку от печи, в стороне, и краем глаза наблюдал за итальянцами, которые за кустами набивали мешки грязным бельем, рваными женскими платьями, платками, чепчиками, туфлями, перчатками.