Кончил он, правда, плохо. Клапанный порок сердца все же погубил его. Случилось это два года спустя. Он хорошо выглядел, пульс был ритмичный, хорошего наполнения, Ессен не жаловался на одышку. Мне каждый раз стоило больших трудов убедить русских в том, что наш диагноз верен и что больного нельзя отправлять в рабочий лагерь. Но однажды, когда прибыла очередная отборочная комиссия, не было врача, который знал Ессена и мог бы представить его диагноз. Ессена забрали в рабочий лагерь, а через две недели он вернулся в крайне тяжелом состоянии. Мы оказались бессильны и не смогли ничем ему помочь.

Приблизительно через неделю еще один пленный сделал попытку бежать из госпиталя. Он раздобыл вторую пару сапог и ночью, во время грозы, пробрался между двумя постами охраны под колючей проволокой. Чтобы сбить со следа собак, он переобулся и где-то скитался в течение двух дней. Голод и жажда заставили его обратиться за помощью к русским; вот тут-то его и поймали. Он был настолько худ, что привезшие его русские сказали нам: «Когда отправите домой следующего, не посылайте дистрофика. Все равно далеко он не уйдет». Этому беглецу русские не сделали ничего. По-моему, они его даже накормили.

Настал день подготовленной нами врачебной конференции. Она была назначена на три часа. Для проведения конференции мы подготовили большую комнату в третьем блоке. Мы побелили стены, а окна затянули сетками от мух. В помещении мы расставили скамьи для врачей, а у стены поставили стол для выступающих. Русский персонал принял наше приглашение участвовать в конференции.

Утром того же дня в госпиталь прибыла комиссия. В ее составе был майор медицинской службы, отвечавший за все госпитали военнопленных в Сталинграде; профессор из Сталинградского военного госпиталя и офицер. Фамилия майора, когда он представился, показалась нам похожей на Шефер, и мы так к нему и обращались. Доктор Шефер был небольшого роста, полный, с широким желтовато-бледным лицом, живыми темными глазами, толстыми губами и спадавшими на лоб вьющимися черными волосами. Он говорил по-немецки.

Профессор был высок и худ. На нем был серый гражданский костюм и спортивная шапочка. Он был в простых очках. Вел он себя спокойно и по-деловому. Оглядев развалины госпиталя, он сказал, что когда-то здесь работал. В ответ мы выразили надежду, что в самом скором времени госпиталь восстановят и он станет еще больше и лучше. Профессор понимал немецкую речь, но говорил с нами по-английски.

Комиссия внимательно осмотрела палаты и госпитальное оборудование. Мы сказали им, что скоро начнется конференция. Майор, профессор и офицер обещали присутствовать.

Стоял необычайно жаркий день. Конференция началась ровно в три часа, в самый разгар летнего зноя. Врачи сели на скамьях, комиссия расположилась за столом, предназначенным для выступавших. Для начальника госпиталя и выступавших место осталось только на правом конце стола. Для того чтобы нас не беспокоили, у двери, как часового, поставили одного санитара. Мы сидели напротив русских, как участники собрания напротив членов президиума. Мы внимательно смотрели на русских. Они же попеременно смотрели то на выступавших врачей, то на нас. Все выступавшие обращались главным образом к комиссии. Русским было, наверное, трудно понимать выступления, но они внимательно слушали.

Конференцию открыл главный врач. Он приветствовал комиссию и сказал: «Мы созвали эту конференцию по предложению политического комиссара для того, чтобы найти способ снижения высокой летальности в нашем госпитале. Я хочу пригласить к трибуне доктора X., который будет сегодня основным докладчиком».

Доктор X. вышел к столу и начал говорить: «Нет таких госпиталей, где больные бы не умирали, а в нашем госпитале находятся на лечении очень тяжелые больные. Прежде чем спросить себя о том, почему так много больных умирает, несмотря на лечение, мы должны ответить на вопрос: как и почему эти люди заболели? Ответив на этот вопрос, мы будем иметь право задать следующий: виновато ли наше лечение в их смерти?

Пациенты нашего госпиталя заболели, потому что заразились тифом, дизентерией и другими кишечными расстройствами. Они пережили сильнейшие потрясения, связанные с войной и пленом. Они голодали и мерзли, они плохо переносили климат. Они получали неадекватное, непривычное для себя питание, они не получали витаминов. Они жили в сырых, холодных и темных норах и подвалах; они были лишены возможности мыться, менять белье и одежду. Многие из них были ранены, и их раны не заживали. Многие страдали обморожениями, которые не было возможности лечить. Были и другие отягощающие факторы. Это причины, по которым заболели пациенты нашего госпиталя. Это причины, которые заставляют нас считать таких больных тяжелыми, и это причина того, что такие больные умирают.

Все эти причины можно назвать одним словом: война. Война виновата в высокой смертности ее жертв, в том числе в высокой смертности среди больных нашего госпиталя.

Что могут сделать в этой ситуации врачи? Они могут, пользуясь теми скудными диагностическими средствами, которые имеются в их распоряжении, стараться вовремя распознать болезни и осложнения. Они могут изолировать инфекционных больных. Они могут ухаживать за больными, стараясь уходом и посильным лечением повысить сопротивляемость их организмов.

Но если мы вынуждены держать наших больных в темных подвалах, на деревянном полу, на земляных нарах, на голых железных кроватях, кое-как застеленных шинелями; если мы вынуждены кормить лихорадящих больных просяным супом, соленой рыбой и черным хлебом просто потому, что нам нечего больше дать, а больным нужны калории; если у нас нет сульфаниламидов дам лечения пневмонии и дизентерии; если мы не можем назначить больным соляную кислоту, чтобы бороться с поносом, то мы, врачи, не несем ответственности за высокую летальность. Конечно, мы ошибаемся, как ошибаются все врачи и все люди. Но мы решительно отметаем все обвинения в том, что высокая смертность среди больных — целиком на нашей совести. Мы никого не обвиняем. Идет война, положение со снабжением очень тяжелое. И это истинная причина высокой летальности».

Доктор X. говорил серьезно, спокойно и твердо, но без враждебности. Русский профессор внимательно слушал. Майор несколько раз вытер платком вспотевший лоб, но своей реакции не выказывал. Офицер сидел не шевелясь. Майор один раз подозвал к себе санитара и велел ему попросить больных вести себя тише.

Потом слово было предоставлено нашему хирургу.

Он объяснил, что у наших больных не заживают даже небольшие раны и поверхностные язвы. Организмы наших больных не имеют сил ни на то, чтобы отторгнуть пораженные ткани, ни на регенерацию новых, здоровых тканей. Врач может лишь создать предпосылки к излечению; излечиться же организм должен сам. Но организмы наших больных истощены настолько, что неспособны на самоизлечение.

Потом слово взял дерматолог. Он описал кожные поражения при дистрофии и перечислил их причины.

Наш консультант говорил о туберкулезе. О том, что в госпитале выявляют все новые и новые случаи туберкулеза легких и лимфатических узлов. Туберкулез — это болезнь нищеты, голода, нужды и невежества. Если не улучшить условия жизни наших больных, то туберкулез вспыхнет, как эпидемия, и мы ничего не сможем с ней сделать.