Мы остановились и стали ждать. Снова впереди нас ждала неизведанная судьба. Мы не имели вестей с родины от своих родных и близких, а они ничего не знали о нас. Мы не знали, приведет ли лежавшая перед нами дорога нас на родину, к отеческим домам. Нас переводили в сердце Советского Союза — это единственное, что мы знали. Надолго ли? Молотов сказал: «Они не вернутся домой, прежде чем будет восстановлен Сталинград».

Русская зима была уже на пороге. Зима — это смерть. Наши жизни, как желтые листья, падавшие с деревьев на дорогу. Ветер уносит их вдаль. Куда?

Мы стояли, поддерживая под руки наших больных.

На обочине дороги, под фруктовыми деревьями, стояла советская женщина с дочкой. На темных кудряшках девочки красовалась маленькая красная шапочка.

Девочка подбежала к нам и дала пачку старых газет — на самокрутки для курильщиков.

Это было в Сталинграде, 23 сентября 1943 года.

В глазах советской женщины блестели крупные слезы сострадания.

Эта картина надолго врезалась в нашу память. Нам казалось, что это сияние доброты не исчезнет, даже если весь мир снова провалится в дьявольскую бездну новой войны.

Этот блеск станет звездой, ведущей к новому миру.

Мы отправились на станцию. Нас разместили в хорошо оборудованных чистых товарных вагонах. В каждом вагоне была печка, сиденья и даже койки для лежачих больных. Все койки были с пружинными матрацами.

Ночью мы слышали удары деревянных молотков по обшивке вагонов. Может быть, кто-то хотел раскачать доски, чтобы бежать? Потом все стихло, и утром мы тронулись. Вскоре через открытые двери мы увидели Волгу. Она сияла глубокой синевой, которая у горизонта принимала кроваво-красный оттенок. Потом мы проехали мимо цехов Сталинградского тракторного завода. В Городище мы увидели то место, где хоронили наших солдат. Теперь здесь было пастбище.

Мы покидали поле битвы…

Прошло восемнадцать месяцев.

Шел 1945 год.

Наша родина превратилась в один громадный Сталинград. Страшные картины, которые рисовало нам воображение в 1943 году, стали реальностью.

Потом пришел день, когда русские отпраздновали свою победу. Мы все — здоровые и больные — собрались в госпитале. Я обратился к пленным: «Мы должны сохранить в нашей памяти этот день, как день наступления мира. Бомбы перестали падать на города нашей родины. Возможно, этот день убережет хотя бы одного из наших братьев от повторения нашего гибельного пути. Мы можем и должны праздновать этот день, ибо мир более велик, нежели война, а мы знаем, что это такое. Но знаем ли мы, что такое мир? Когда закончилась Тридцатилетняя война, дети спрашивали у матерей: «Мама, что такое мир, о котором все говорят?» Не стоит ли и нам задать самим себе этот вопрос? Давайте же познаем мир и полюбим его…»

Так я сказал своим товарищам. После этого мы разошлись.

Но в тот день еще был жив наш последний умерший из тех, кого мы когда-то вынесли из Сталинграда. Госпиталь, куда нас перевели осенью 1943 года, находился в болотистых лесах под Владимиром, между Москвой и Горьким, в самом сердце Древней Руси. К северу от поселка Камешково, как называлось это место, простирался огромный лес. Вероятно он тянулся больше чем на шестьдесят километров. Лес пересекали бесчисленные дорожки и тропинки. Почти все они были заброшены. Все это говорило о том, как изменилось время. На полянах стояли небольшие села с яркими белыми церквами. Когда однажды, идя по лесу, мы приблизились к одной такой деревне, женщина, которую мы встретили, широко перекрестилась, дружелюбно поздоровалась с нами и поинтересовалась, не идем ли мы на службу. Она сказала, что сегодня в церкви будут крестины, а если мы придем в следующее воскресенье, то попадем на венчание.

В мрачной тишине леса таилась картина его чарующей красоты. Но даже когда пришла весна и лес покрылся мощной зеленью, мы не могли забыть зиму; цвета долго оставались тусклыми, от земли продолжало пахнуть снегом, болота дышали холодом. Когда летом деревья и кусты вдруг покрылись тропически буйной зеленью, когда в жарком мареве заблестели на солнце высокие древесные стволы, когда по бескрайнему небу поплыли легкие белые облачка, когда принялись гудеть и жужжать бесчисленные комары и стрекозы, тревога вновь овладела нашими сердцами. Мы думали: здесь все должно зеленеть, цвести и созревать быстро, ибо времени мало, скоро вернется зима. Потом листва стала желтой и красной, в кустах покраснели ягоды, а на каждой полянке появились грибы, стоявшие как полчища карликовых воинов, заполонивших обочины дорог и сырую землю в березовых рощицах. Прошло еще немного времени, и между вековыми деревьями снова повис туман, косые лучи солнца перестали согревать землю, стало раньше темнеть. Мы возвращались домой, когда в полях созрел урожай, и мы уже не думали: скоро настанет зима. Мы думали: как мы пройдем через все это? Или: пройдем ли мы через это? Лес был тих и печален. От этого становилось тяжело на сердце. Но было не больно. Мы чувствовали, что лес понимает нас. Он не мог нас успокоить, но он страдал так же, как мы, и это умиротворило нас.

Сквозь лес тянулась заброшенная дорога. В некоторых местах ее можно было разглядеть только благодаря длинным полосам голой земли. Дорога загадочно вела с запада на восток. В некоторых местах она покрылась лесным дерном; в других были видны следы твердого покрытия, погребенные под землей полуразрушенные мостики через ручьи и болотистые участки. Темный мрачный лес высился по обе стороны дороги: древние как мир стволы, расколотые ударами молний, с бессильно обвисшими ветвями, покрытыми толстым слоем мха, молодые деревья, тронутые заботливой рукой лесника, молодые, крепкие побеги. Пихты в рост человека, обожженные лесным пожаром, ярко-белые березки. Лес тихо и печально сопровождает старый путь. Дорога ведет вдаль, на восток, проходя через Золотые ворота Владимира. Это Владимирка. По ней в царские времена шли на восток заключенные и ссыльные, шли в далекую и страшную Сибирь. Шли по этой дороге и женщины, последовавшие за мужьями на каторгу, чтобы разделить их судьбу. На всем пути этим мужчинам и женщинам помогали и сочувствовали простые люди. Эти бедные люди, как писал Некрасов, помогли им вынести тяжкие страдания:

Дорога давно пропала; остался только лес, безмолвный и печальный, помнящий о великом страдании. Доброе сердце простого народа не изменилось. Оно осталось таким, каким описывал его великий певец народа Некрасов. Наши горести тоже часто скрашивало теплое простосердечие народа. И мы всегда будем благодарны ему за это.