— Да ничего я не понес! Ничегошеньки! Нечего у меня нести! Книги разве что, так самые ценные Антон еще в отрочестве своем потаскал-попродавал, остались Энгельс с Лениным, вон пылятся — он указал на стеллажи за меринской спиной, — так они на мелованной бумаге изданы — их даже непотребно не используешь.

— А родные ваши, сестра, например? Антон утверждает, что у нее пропала какая-то дорогая, баснословно дорогая коллекция…

— А ему что за дело? Он тут каким боком?

— Он опись составил…

— Опись!? Ишь ты, какой писатель отыскался…

Он хотел еще что-то сказать, но в прихожей заскрежетали входные замки. Марат Антонович проворно спрятал недопитую бутылку, прикрыл бумагами тарелку со снедью, крикнул:

— Герочка, это ты? Заходи, мальчик, я познакомлю тебя с очень интересным человеком.

— Я к деду пошел. — Герард, не заходя в кабинет, протопал мимо по коридору.

— Стесняется, — умиленно произнес Твеленев, извлекая из-под стола спрятанную жидкость. — Теперь долго не придет — помешать боится. Божий человек, не устану Бога молить о его здоровье. — Он поднял высоко над головой наполненный стаканчик, обратился с тостом к приемному сыну. — Твое здоровье, Геронька! Дай Бог тебе подольше жить, не зная мерзостей этого мира. Пока копчу небо — защищу, а там… э-эх, ладно, за тебя!

Он виртуозно, как фокусник огонь, проглотил водку, всем корпусом повернулся к Мерину.

— Ну-с, так о чем мы?

— Мы о краже, Марат…

Тот скривился.

— Оставим в покое эту щекотливую тему, ладно, тем более что нас с Герочкой она не задела, я вам лучше о текущем моменте мысли свои выскажу, хотите? Прелюбопытное время, доложу я вам…

Мерин поспешил его остановить.

— Марат Антонович, ваш отец на днях вызывал к себе музыкального эксперта. Скажите, вы знаете об этом?

— Эксперта? Первый раз слышу. Меня вообще мало интересует, с кем общается этот человек.

— Эксперта он вызывал для подтверждения подлинности хранящейся у него в кабинете очень старинной скрипки, чуть ли не Страдивари. Вы знаете об этом?

— О чем?

— О том, что у вас в доме хранится музейный раритет?

Он криво ухмыльнулся.

— Если вы имеете в виду этого композитора Антона Игоревича, то смею вас заверить, что он не очень-то «раритет» — так, грубая подделка, три копейки в базарный день.

Мерин не принял шутки, продолжал внимательно изучать лицо изрядно уже захмелевшего собеседника. Тот посерьезнел.

— Я шестнадцать лет уже не захожу в его покои. Ни разу после смерти мамы. Что он там у себя хранит — одному черту известно. О скрипке я знал, мама ведь играла, говорят, очень прилично для любителя, ее даже на торжества во всякие дворцы культуры приглашали. А потом — я смутно помню, мне лет пятнадцать-шестнадцать было — в доме произошел какой-то грандиозный скандал, мама ночи напролет плакала, с опухшим лицом, помню, ходила, долго стеснялась на люди показываться, и как отрезало: с тех пор она инструмент в руки не брала.

— Из-за чего скандал — не вспомните?

— Молод я был, Всеволод. Молодо-зелено. Ни до чего мне было. До себя только. Вам это еще знакомо? Нет? Понимаю. Молодость — она, знаете, когда заканчивается? Когда родители умирают. Многим везет — до старости лет в молодых ходят. А моя вот в девяносто втором закончилась…

— И что за скрипка была — тоже не знаете?

— Нет, я в этом не разбираюсь. Меня пытались на фортепьяно учить, но я как узнал, что нот всего семь штук и из них только надо комбинировать, так и бегом от инструмента, не сел больше ни разу, до сих пор изумляюсь, когда старую музыку слушаю: как это возможно такое из семи нот сотворить? Ну для новой-то и двух много, все эти крутые-перекрутые на одной нотке шоу-бизнес свой научились мастрячить, не о них речь, а Чайковский? Бетховен? Малер? — он широко развел руками. — Недоступно пониманию…

— Скажите, Марат Антонович, в день кражи вы находились в Москве или на даче?

Твеленев, на этот раз не быстро поняв о чем идет речь, нарочито сбросил голову на грудь — мол, достал ты меня со своей кражей, улыбнулся.

— Севочка… ничего, что я вас так запросто?

— Да что вы, конечно — отмахнулся Мерин, но Твеленев воспринял это по-своему.

— Ну хорошо, тогда Всеволод Игоревич. Я правильно помню — Игоревич? Так вот, Всеволод Игоревич, в день этой вашей злополучной кражи в Москве находилась одна только Нюра, да и то только по причине крайней старости, сейчас возраст свой она скрывает, но известно, что, когда я родился, а случилось это в сорок втором, она уже успела расстаться со своим третьим мужем и попросила у мамы приюта, ибо жить ей было тогда негде, да так с тех пор у нас и осела. А было ей уже за тридцать, когда я родился, и теперь она на дачу не ездит, говорит, что та ее старит — молодые годы напоминает, а обращение памятью в прошлое — верный признак старости, так она считает, поэтому в тот день она одна в Москве оставалась, а весь кагал твеленевский отмокал от юбилейных возлияний на даче, и я вместе со всеми. — И он, не переводя дыхания после столь продолжительного и подробного рассказа, опасаясь, как бы его опять не окунули в эту «злополучную кражу», продолжил без паузы: — Я ответил на ваш вопрос? Это, если помните, Горбачев виртуозно умел уходить от поставленных вопросов: его про Фому, а он долго и нудно про Ерему. Тоже ведь талант по-своему. Я это называю «партийным талантом», кто им не владел — в компартии делать было нечего. Нынче-то и этого не нужно — просто морды воротят, никому ни на какие вопросы не отвечают, все двери позапирали — не достучишься. Спросишь, к примеру: «А это вы какое право имеете под моими окнами дом строить?», а они: «Нам велели, мы люди маленькие». — «А большие кто?» — «Не знаем». — «А кто велел?» — «Не ведаем». Идешь выше: «Вы стройкой ведаете?» — «Мы». — «Разрешил кто?» — «Дед Пихто». — «Где этот дед?» Плечами пожимают, глазами бесстыжими в небо указывают. Ну а туда, в поднебесье ихнее, лоб расшиби — не преуспеешь: такими кордонищами себя окопали — ни поговорить с кем, ни вопрос задать кому. Сегодня, Всеволод Игоревич, тот «теленок», что «с дубом бодался», да простит меня советский классик, — детский лепет, не более. Вот прохожу я недавно…

— И что — простите, я опять за свое, — Мерин и сам дивился своей наглости, — весь кагал был в тот день на даче или, может быть, кто-то отсутствовал?

— Какой кагал?

— Твеленевский.

Марат Антонович посмотрел на него, как на безнадежно больного, опорожнил очередной стаканчик, бутылку проверил на просвет, заметил грустно.

— Надо же, как быстро убывает. Ни одна жидкость на свете так быстро, как водка, не заканчивается. Не успеешь оглянуться… «Оглянуться не успеешь, как зима катит в глаза…». Как там дальше, не помните? «Нет уж дней тех светлых боле, где под каждым ей листом был готов и стол, и дом. Злой тоской удручена…» Вот и я, Всеволод Игоревич, нынче, похоже, этой самой тоской удручен: в чем вы меня все время подозреваете? При чем тут кагал?! Между прочим, у кагала этого самого — несколько значений, это не только шумная толпа, но еще и еврейское общинное самоуправление и еще община в Польше. Так я хочу понять — вас национальность моя интересует или…