За эту услугу Анатолий Борисович всякий раз преподносил секретарше начальника коробку любимых ею конфет «Рафаэлло» и ликер «Куантро». Дорого, конечно, но овчинка выделки стоила.

На этот раз телефон молчал непозволительно долго, а когда наконец противно заверещал, Трусс, хватая трубку, успел подумать, что не видать завтра этой шалаве полковничьей французского сорокаградусного, как дырок на мочках своих ушей.

— Майор Трусс, — недовольно рявкнул он в трубку, выключил кнопку обратной связи и тут же перешел на елейно-подобострастный тон. — Слушаю вас, товарищ полковник.

Он удобно устроился на стуле и, украдкой поглядывая на Антона Твеленева, начал «разговор с полковником» (трюк этот назывался «беседой с куклой». Анатолий Борисович гордился изобретением, таил его от сослуживцев не менее тщательно, чем вдревле китайцы от врагов формулу бездымного пороха, не часто доставал из арсенала своих «методов воздействия», а дорогую цену платил Валентине за не бог весть какую услугу еще и потому, что та умела язык держать за зубами.): «Никак нет, товарищ полковник, в Париж я завтра, утренним рейсом. …Бумаги на его выдачу французская сторона уже подписала. …Так точно. …Так точно, товарищ полковник, фактов у нас в достатке. …Никак нет, орудие убийства не обнаружено, но… …Опрошено восемь человек. …Нет, в лифте было больше, но опросить удалось восьмерых… — Он взглянул на Антона, отвернулся к окну, заговорил вполголоса, „неслышно“. — Товарищ полковник, разрешите на этот вопрос я вам отвечу позже. …Да. …Там, на Пресне, много „пальчиков“ обнаружили — и на полу, и на стенах, и на ноже кухонном, не профессионал работал, его хозяйка сама впустила, знакомый, должно быть, так что думаю — вопрос времени… Никак нет, исчезли, версия: из-за них ее и Так точно, скрипач у нас, его Мерин сейчас ведет. …Пока стоит на своем — не знал, для какой цели… Так точно, товарищ полковник, подделок для благих целей не делают. Дожмем без проблем. Так точно, бесе довали. …Это по мужу, а девичья — Тыно. …Нет, с ударением на „ы“ — Тыно. …Так точно, того самого. …Колчев его фамилия. Писатель. …Есть, взрослый сын от раннего брака. …Федором. …Да, по отцу — Колчев. …Пока неизвестно. …Так точно, у нас. …Разрешите, я на этот вопрос позже отвечу? …Никак нет… не знаю. …Нет …Нет…, — Трусс, не спуская глаз с Антона, надолго замолчал. — Я понял вас, товарищ полковник. …Есть — держать вас в курсе».

Трубка легла на рычаг, стало слышно, как через оконное стекло муха рвется на свободу.

— Ну что, Антон Маратович, — Трусс заговорил негромко и выглядел очень расстроенным.

— Мерин приказал мне пропуск ваш подписать, но, выходит, придется с этим повременить: обстоятельства новые возникли.

— Новые обстоятельства? — еле слышно переспросил Антон. — Какие?

— Это я от вас хочу услышать. Не торопитесь, подумайте хорошенько, может, что и вспомните. Мы не прощаемся. — Он сделал знак вошедшему милиционеру. — Уведите.

Когда дверь захлопнулась, Анатолий Борисович развалился на стуле, с удовольствием, звучно растянул затекшие мышцы: в том, что «разговор с куклой» произвел на подозреваемого нужное впечатление, сомневаться не приходилось. Более того, пресловутая меринская интуиция обещала на этот раз ему, майору Труссу, в недалеком будущем массу небезынтересных подробностей со стороны не на шутку перепуганного Антона Твеленева, хотя доказательств тому пока никаких не было.

Он даже решил сменить гнев на милость, набрал номер приемной Скоробогатова.

— Валентина Сидоровна? Трусс. Все в порядке, Валюта, спасибо. Готовься — за мной не заржавеет. Целую.

И он громко чмокнул телефонную трубку.

Последний день питерской командировки Аммос Федорович Колчев решил посвятить себе. Исключительно себе. Утром посетил Эрмитаж — так положено, полюбовался старинными статуями Летнего сада, затем подробно отобедал в ресторане восточной кухни гостиницы «Европейская», прошвырнулся по Невскому проспекту, и теперь вот, за несколько часов до «Красной стрелы» возлежал на неудобном позолоченном диване в гостиной трехкомнатного люкса и заставлял себя радоваться жизни.

Неделю без малого он, по категорическому настоянию Лерика, добросовестно обивал пороги многочисленных редакций, встречался с недавними своими друзьями-издателями, вчера еще в очереди стоявшими за любой его свежей строчкой, а теперь с трудом вспоминавшими его имя, с пеной у рта защищал достоинства привезенных им из Москвы новых романов и повестей и, проглатывая комья унижения, намекал на свое неистребимое желание видеть их напечатанными, но…

И сегодня с утра он твердо решил: хватит валять дурака — он давно уже не мальчик. Слава богу, Герой соцтруда, дважды лауреат сталинской премии, ленинской, РСФСР, одних побрякушек ленинского комсомола — не мудрено запамятовать: последние доперестроечные годы их ему вручали чуть ли не ежеквартально — секретарь бывшего Союза писателей СССР, почетный член Болгарской академии болгарских искусств, искусств ГДР, Монголии… Хватит, кажется, чтобы в свои не старые еще годы не печься о хлебе насущном и спокойно, без страха перед завтрашним днем приближаться к заслуженной пенсии. Пером-то золотым накоплено немало — никаким дефолтам не заглотить оказалось: ни Павлову с Горбачевым, ни этому сосунку Кириенке с Ельциным. Поубавилось, конечно, в закромах после бандитизма ихнего, поистощились книжечки сберегательные, так ведь не зря же он, не жалея глотки, всю сознательную жизнь осанну им пел: нашлись благодетели — за мзду, не без этого — заблаговременно о финансовых штормах предупредившие: удалось-таки детишкам на молочишко сохранить толику в банках дальномудрых швейцарцев, так что и тут, как сказано — ни хлебом единым думы озабочены. А что перо его воистину золотым являлось — тут и сомневаться не приходится: щедро власть за правоверность воздавала, ценила, лелеяла — оберегала куриц своих с яйцами. Нынешние вот, правда, птицам этим золотоносным крылышки укоротили — не печатают, другие певцы из диссидентских нор повылезали, другой власти жопы лижут. Так и что теперь — как настаивает ненасытная гражданская возлюбленная Лерик — перья спешно в триколор перекрашивать и «снова в бой, покой нам только снится»? Не по рангу ему, классику советскому, да и возраст не располагает с нуля начинать. И потом — терпение иметь надо: вон живопись-то наша соцреалистическая как на Западе в ценах взлетела — что твои импрессионисты — и краснощеких доярок-депутаток раскупают, и лениными-сталиными на трибунах не брезгуют, и хрущевыми-брежневыми в кукурузных зарослях да на малых землях восторгаются. Авось, глядишь, и о них с мдиванями-абалкиными хорошим долларом вспомнят.

Аммос Федорович накапал в фужерчик старолетней французской жидкости, полукругом под носом провел — ароматом насладился, пригубил: много-то после инфаркта вредно, а так — язычок намочить, да по небу, по небу — как отказать? Все можно: себе, чай, не кому-нибудь посвятил сегодняшний день многотомный трудяга писательской нивы. Да, не Толстой, не Чарльз даже Диккенс, а книжечек на полочках не меньше ихнего будет, и не уныло-одноблеклых каких, а все в разноцветных обличиях — глаз радуют. Так-то вот! И напрасно всемогущий, как он себя называет — «гражданский тесть» — Модест Тыну, его, Аммоса, теперь презирает — оба они два сапога пара: и власть одну добровольно вылизывали, и из одних ее сосков сытились. Да тот еще и поизощреннее его будет: он-то, Аммос Колчев, в энциклопедии на букву «К» красуется — «большой советский писатель» (не могли уж написать «великий», суки), а у этого цековца сраного всего и талантов-то — кореш школьный Главного Апологета Застоя Страны Советов, вместе одних поблядушек щупали-брюхатили. А ведь было время — на всех своих сходках партийных в пример Аммоса ставил, «патриотизьму» учиться у него наказывал, бумажки наградные не глядя подписывал… ну да что теперь, не держать же зла на небедного родственничка — пригождается, слава богу, не жадничает.