Слова Шварца не противоречили тому пути, который действительно проходили многие русские масоны от Елагиных лож до розенкрейцерства. С другой стороны, слова эти отвечали обычному порядку многоярусных систем масонства. Все, чему учили на низших иоанновских степенях, было лишь символом; толкование давалось последующими градусами.

На пути к откровению надо было предварительно воспитать разум и чувства, проведя свое «я» через горнило самопознания и морали. Для новоанглийских лож 1770-х годов существенный смысл масонства заключался как раз в разумной морали. Для розенкрейцеров следующего десятилетия, наоборот, установилось правило, что «мораль не есть еще каменщичество, а только необходимое преддверие оного».

Подобно морали, промежуточной степенью был и разум.

«Многие, устремясь к единой благодати, не брегут о разуме, — говорил Поздеев своему ученику Римскому-Корсакову[204], — но сие не так. Разум есть необходимое звено к благополучию человека, от Бога пожалованное. Так точно многие желали бы иметь дело с ангелами, минуя человеков; но вопрос: сообразны ли им? Многие братья хотели бы иметь дело с вышними начальниками, но вопрос: сообразны ли им? А сии имеют ли время ими заниматься? И так сообразность и посредствующие звенья составляют порядок».

«Я не отвергаю совершенно наук, преподаваемых человеками, — заявлял Шварц своим слушателям, — хотя они и не служат к сооружению блаженства нашего: они суть также дары, происходящие от Бога, и человек, преданный Богу и для ближнего стремящийся к наукам сим, учиняется способнейшим орудием, чрез которое Бог, помощью самых сих наук, падших человеков к себе привлекает».

В одной из своих лекций Шварц говорил: «Никакой злодей не может вредить никому, кроме подобных же ему злодеев; Вольтер во всех своих сочинениях учит добродетели: но имевши несчастье быть воспитану в таком круге, где те, кои должны были защищать свою религию, ее посрамляли и опорачивали, вздумал он, что все такие священнослужители обманщики и плуты, и, вступив в ученый свет еще в малолетстве, заблудился своею остротою и так сказать, побежав, прошагался».

«Разве разум не дар Божий? — спрашивал в одной своей речи 1785 года Поздеев. — Да, он дар; но грехом развращен и от света удален».

«Разум есть дар Божий, который мы должны воспитывать и приводить в большее совершенство», — записывал А. П. Римский-Корсаков поучение Поздеева.

«Наши разумы, — писал Поздеев другому своему ученику, — должны черпать из всеобщего разума; мало-помалу все сделается ясно, надобно только в простоте просить и немедля благодарить».

Символическое понимание было удобной щелью, через которую до высших степеней новиковского кружка проникал рационализм раннего русского масонства. «Доказать скоро можно, что не должно пренебрегать мыслями, — говорил Поздеев, — ибо всякое дело доброе и злое начинается в нас первоначально мыслями. Все, что произошло в свете: перевороты, войны, основание государств и их разорение, заблуждения и все, что ни делалось, первоначально было мыслями тех людей, которые похотели что-нибудь в свете произвесть, потом мысли превращались в слова, а наконец следовало и произведение вдело того, что они прежде в мыслях расположили».

Типичный образец применения разума как служебного орудия на пути к откровению находим в посвященном Татищеву «Рассуждении о истинном человеческом благе» ученика Шварца — Лаврентия Давыдовского (напечатано в I части «Вечерней зари», а затем отдельно — в Университетской типографии у Новикова в 1782 году).

Давыдовский начал свое рассуждение с рационалистического обоснования идеализма. «Последуя здравому рассудку, — говорил он, — непременно надо положить, что истинное благо должно быть одно общее всему человеческому роду. Следовательно, из бесчисленных путей, по которым смертные к нему текут, один только должен быть прямой, ведущий к желаемому их предмету, прочие же кривые и ведущие в противную сторону. Из сего явствует, сколь важное, спасительное и нужное есть изыскание сего пути. Последуя законам здравого разума, которые толико одобряют размышление, изыскивал я, в чем состоит сие истинное благо и какими средствами оного можно достигнуть». Тленность дает лишь временное благо, — она обманывает доверившегося ей. Единственное прочное благо — «совершенство нашего духа». Следовательно, источник истинного нашего удовольствия и блаженства должен быть «прощение и добродетель».

Заканчивал Давыдовский призывом — «при блистающей звезде разума» — «положить в скинии сердца нашего скрижали заповедей Божиих, и тогда воссияет на нем свет истинный».

Такой же смысл имели переводы и сочинения товарищей Давыдовского по «Переводческой семинарии» в журналах Новикова «Утренний свет» (1777–1780), «Московское издание» (1781) и «Покоющийся трудолюбец» (1784)[205].

Новиковскими типографиями было издано (особенно в начале 1780-х годов) несколько и отдельных произведений, в которых проповедовались разумные законы естества. Такова, например, «Апология, или Защитительное рассуждение о роде человеческом», посвященный Хераскову перевод французской книги д’Арка (издан был «иждивением Н. Новикова и Компании», 1782 год). Кроме того, «иждивением Н. Новикова и Компании» напечатаны были в Университетской типографии: в 1783 году — «Брут трагедия» Вольтера (перевод В. Иевлева)[206] и «Дух Бюффона» (перевод А. Малиновского)[207]; в 1784 году — «Сатирические и философские сочинения г. Волтера»[208]; в 1785 году — «Велизер» Мармонтеля (третьим тиснением).

Второй ступенью человеческого познания по Шварцу было чувство. Действительно, «религия чувства» многим русским вольнодумцам послужила мостом для перехода от «религии разума» к «религии откровения».

«Религия чувства» начала развиваться в кругах масонства в те же 1770-е годы, когда еще так прочно было убеждение в неколебимой силе разума естества.

В 1776 году, «пробуя перо» в гостях у Ильина, друг его и тоже масон И. А. Петров написал на клочке бумага: «Что я чувствую, то мой закон; ибо склонности есть необходимость: следовательно, и правила, взятые из оных, неопровергательны». Тот же Петров писал Ильину длинные письма о своих душевных переживаниях по поводу безнадежной любви к одной богатой московской княжне[209]. Письма эти Петров писал не потому, что отделен был от Ильина далеким расстоянием: оба они тогда (в 1775 году) жили в Москве; Петров одно из своих писем лично даже передал приятелю. Пером его двигало желание подробно описать тот «чувствительный удар», те «воздыхания» и «мучительные чувства», которые вселила в его душу княжна.