Пытаясь понять, что происходит, он принялся выуживать из памяти какие-нибудь сведения из школьных наук. Не содержит ли кровь какого-нибудь фермента, способного уничтожить ржавчину? Вряд ли. Может быть, это из-за температуры крови? Скорее всего, нет. Ведь он плевал на тряпку, а у слюны такая же температура, как у крови, тем более через минуту после плевка.

И что у нас остается?

Дьюк снова принялся тереть, но крови на тряпке почти не осталось, и эффект был уже не тот. Он вновь плюнул – ничего. Даже промышленный абразив – и тот не работал.

– Какого черта? – спросил он робота.

Фермер не ответил.

Им овладела тупая злость, хотя причин ее он понять не мог. Ну, почистил он кусок металла. Большое дело! Раньше у нас была ржавая груда бесполезного металла, а теперь она стала немного чище.

Он ткнул Фермера кулаком в бок. Не слишком сильно, но так, чтобы почувствовать боль.

– Черт бы тебя побрал! – прорычал он, и вдруг на него вновь напал кашель. Куда сильнее, чем в тот раз! Кашель навалился так быстро, что Дьюк не успел даже прикрыть рот; он согнулся, словно в живот ему нанесли тяжелый удар, и только уперся ладонями в грудь Фермера, чтобы не разбить лицо о его железную грудь. Приступы терзали его, рвали легкие, выворачивали наизнанку. Слюна и кровь брызгали на грудь робота, на чувствительные электроконтуры открытой панели управления. Но ничего не вспыхивало, не искрило – Фермер был мертв.

Дьюк кашлял, и тяжесть каждого нового спазма сгибала его, опускала голову все ниже между рук, которыми он держался за робота. Неужели он терпит поражение? И уже не в состоянии сопротивляться? Его просто ставят перед фактом: теперь будет так, и только так. Ни таблетки не помогут, ни соблюдение режима. Все теперь пойдет под откос, ускоряясь с каждым днем.

Да. Кашель, как громадный кулак, готов был сокрушить его. Может быть, не в эту самую минуту, но очень скоро. Вне всякого сомнения.

Свежая кровь брызнула на грудь робота. Дьюк умирал, прямо здесь и прямо сейчас, чувствуя, как одна за другой отказывают его внутренние системы.

Простите меня, подумал он. Как жаль, что он не может прокричать эти слова тем, кто его любил и любит.

Пять долгих жестоких минут кашель не отпускал Дьюка. Наконец кашель затих, и Дьюк, согнувшись, с лицом, залитым слезами, и кровью, текущей по губам и подбородку, принялся с трудом переводить дух. Холодный липкий пот бисером выступил на его лбу и заструился вниз по спине.

Похоже, минутная стрелка на его внутренних часах отвалилась от циферблата – Дьюк не мог понять, сколько времени он простоял, держась за стену. Когда же ему удалось восставить дыхание, единственным словом, которое он выдавил из себя, было:

– …пожалуйста…

И вновь, и вновь:

– …пожалуйста… пожалуйста…

Дьюк наконец смог встать и поплелся домой, и на это у него ушло двадцать минут. Словно от амбара до дома пролегла тысяча миль.

4

Нашел его Грэмпс. Что было дальше, Дьюк помнил плохо. Крики. Кричала либо бабушка, либо Грэмпс, либо он сам. Он чувствовал, как его трогают, ощупывают чьи-то руки; пытаются найти пульс, слишком долго не находят. Являлись смутные лица, полные боли и страха. Лица, выражение которых говорило: они знают, что происходит, и знают, когда и чем все кончится. Наступил вечер, и Дьюк понимал – как и все, кто стоял возле него, – что утра уже не будет. По крайней мере, для него. Вот и конец его срока годности. Печаль охватила Дьюка. Но печалился он не о себе. Он покидал своих деда и бабушку, а для них его уход означал полный крах. И ему было стыдно за то, что он их предал.

Рабочие пришли и перенесли его на постель. Появился доктор с диагнозом, отчетливо написанным на физиономии. Он даже не предложил госпитализацию.

Ближе к ночи Дьюк сел в постели, потому что лежать уже не мог – стоило ему положить голову на подушку, как его начинал бить кашель. Бабушка сварила суп. Теперь она и Грэмпс пришли в комнату Дьюка, и тот почти физически ощущал – они пытаются решить, как им себя вести.

Как будто тут что-то можно решить заранее.

Этой ночью часы превратились в вечность. Сон стал чередой дурных видений, объединенных в последовательность приступами кашля и кровохарканья. Доктор не стал лгать. Он вообще ничего не сказал, лишь выписал рецепт, не глядя Дьюку в глаза. И он был прав. Доктора существуют, чтобы помогать живым. Зачем им смотреть в глаза мертвецов?

Единственное, что могла бабушка, так это плакать. Но не в комнате Дьюка, а подальше, где ему не услышать.

Но он услышал.

Услышал, как она молится, и подумал: а когда же придет священник-лютеранин, чтобы закончить свою работу?

В комнате работал телевизор, но Дьюк не смотрел его. Его лицо было обращено к окну, за которым ночь наваливалась на дом, как большое черное цунами. Дьюк тоже плакал, но его слезы были спокойными и холодными, и они не были слезами горя. Он плакал потому, что подвел свою семью.

Зачем он пошел в армию? Это было явной глупостью. Понятно, семейная традиция – но никто же не тащил его силком! Никто не сказал: ты должен! Но он пошел, и ему изрешетило сердце на войне, до которой не было дела никому из тех, кого он знал.

А вот если бы он остался, то мог бы работать на ферме. Поддерживал бы роботов в хорошем состоянии. Дрался бы за то, что действительно имело значение, – за семью.

А теперь…

Оставалось только умереть. Все, что можно было провалить, он провалил.

Когда накатил очередной приступ кашля, Дьюк решил, что этот – последний. В ушах его стоял звон, переходящий в вой, а воздуха в комнате, как ему казалось, уже не оставалось. Но механическое сердце в его груди билось с регулярностью, в которой было нечто гротесковое. Словно ничего и не происходило. Словно и не горел дом из плоти, в который был помещен этот нечеловеческий инструмент.

И вдруг, из самой глубины поглотившей его боли, Дьюк услышал: тук-тук. Или подумал, что услышал? Наверное, это мертвый Фермер – так он выражает Дьюку свое сочувствие. От этой мысли Дьюк засмеялся, и смех вызвал новый приступ кашля.

Приступ проходил медленно, оставив Дьюка на черном берегу бесконечного сна. Содрогаясь от спазмов, он повернулся на бок, чтобы сплевывать кровь в ведро. Занавески на окнах были подняты, и над крышей амбара виднелись луна и звезды. А также и двери, и Дьюк, вглядевшись в них, невзирая на боль, нахмурился. Что-то было не так. Не так, как обычно.

Он видел, как Грэмпс на закате закрыл амбар, как делал это всегда. Рабочие ушли, а бабушка с дедом были дома. Дьюк слышал, как Грэмпс успокаивает бабушку.

Но почему двери открыты?

Почему?

Перед тем как слабеющим взглядом зафиксировать движение, он услышал звук. Это не свинья и не корова. Не лошадь. Звук слабый, металлический.