они потом ее убили? – спросил Моффат.

– Потому что коробки с письмами лежали на кофейном столике открытыми, – объяснил Кинтайр.

– Как это?

– Это доказывает, что она читала корреспонденцию Брюса Ломбарди; в этом случае грабителям пришлось от нее избавиться.

– Откуда вы все это знаете? – спросил Моффат.

Но тут Кинтайр почувствовал, что теряет над собой контроль, поэтому он повернулся и вместе с Гвидо пошел к своей машине.

* * *

Он лежал на диване, подложив руку под голову, держа в другой руке сигарету. Время от времени сознавал, что курит. Утро через окно за ним проливало свет, на стене перед ним двигались изящные тени листьев. Он помнил, как солнечный луч с неба, черного от приближающегося дождя, сверкая, перескакивал с вершины на вершину волн вдоль океана; он видел, как шагают мимо него огненные ноги солнца, но за ними следовало М, которое приносили ужасные ветры, и это М говорило о Морне, и о Марджери, и о Луне (Moon). Он долго размышлял, почему М обозначает луну, пока не вспомнил о Гекате[40], в челюстях которой он жил. М означало также Макиавелли, и Гниющий (Moldering) череп, который кое-что знает об Убийстве (Murder). Но все это неважно, все это Мрачно, и он играет с этим только на поверхности, словно это пена, приносимая ветром. В океане его проклятия зеленые Мили, которые становятся черными, когда погружаешься, пьешь солнечный свет и ешь утонувших.

* * *

Однако все это естественно и правильно, жизнь в жизни, и он не может желать себе лучшего конца, чем дышать морем. Однако нужно помнить, что Морне было всего тринадцать лет. Она тянула к нему руки в потоке воды. Он не слышал, кричала ли она, ветер заглушал все звуки, но волна подхватила ее и понесла назад. Он видел, как в воде развеваются ее светлые волосы. Потом его накрыла тьма.

Он пошевелился и понял, что сигарета догорает и вот-вот будет жечь пальцы. Какая-то часть его предлагает просто бросить окурок, но он гасит его в пепельнице, стоящей на полу. Несколько волдырей не уменьшат то, чем он был, думает он.

Не в том дело, что он признает свою вину (говорит он чайкам на рифе среди разбросанных досок и бревен). Дело в том, что он проклят, и нет ни бога, ни дьявола, чтобы судить его; просто в природе вещей, что он не делает ничего хорошего. Морна должна утонуть, и Марджери тоже должна утонуть – в человеческом теле много крови, – потому что – нет, сказало в нем ядро жизни, не потому что это его вина.

И есть ли что-либо более неуместное, чем вопрос, виновен ли он или нет? Единственный факт, который важен, таков:

Морна, тринадцати лет, уходит под воду и бьется об усеянный острыми ракушками риф. Он нашел ее на следующее утро, пред тем как пришла спасшая его лодка. Прядь волос все еще на месте, она потемнела от воды, но все равно ярче коралла. Он видел кости. Маленький краб выбежал из ее глазницы.

Кинтайр вцепился в диван, гудящий в белизне.

Много веков спустя он вспомнил Марджери. Она никогда не говорила об этом, но у него сложилось впечатление, что она боялась смерти. Ею кончается прошлое и будущее, ничего не будет и никогда ничего не было. Она должна была много раз говорить себе, что, может быть, наука сумеет сделать ее бессмертной до того, как она умрет. Но смерть еще далеко, пятьдесят лет или больше, и это расстояние искажает формы, видно только маленькое черное пятно на краю ее мира.

Она лежала слепая и связанная, с полотенцем во рту. Она слышала, как бьется ее сердце, и боялась, что оно разорвется. Потом рука под ее подбородком, почти безболезненное прикосновение ножа и минуты, которые потребовались на то, чтобы вытекла кровь. А она лежала и ощущала это.

– Нет, – сказал Кинтайр. – Нет, нет, нет. Пожалуйста.

Он слепо потянулся за другой сигаретой. Не смог найти пачку. И неожиданно испугался посмотреть, где она. Он снова лег на диван. Солнечный луч на стене казался нереальным.

Он не слышал, как вошел Ямамура. И ему потребовалось какое-то время, чтобы он понял, что детектив смотрит на него.

– В чем дело? – смог он наконец спросить.

– Давайте немного разомнемся, – сказал Ямамура.

Кинтайр не шевельнулся. Не был уверен, что сможет. И вообще это казалось недостойным усилий. Ямамура выбранился, посадил его, снял футболку и уложил его на ковер.

Японский массаж – большими пальцами, ногтями, босыми подошвами – действует радикально, мышцы с тресканьем освобождаются от напряжения. Кинтайр слышал, как трещали суставы, когда Ямамура распрямлял его руки. Однажды от боли он произнес проклятие.

– Прошу прощения, – сказал Ямамура. – Неверно рассчитал.

– Как же! Вы это сделали нарочно!

– Профессиональные тайны. Теперь на бок.

Через полчаса Кинтайр сидел на диване и рваными вдохами заполнял легкие дымом.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Физически вы заставили меня расслабиться.

– Помогает, верно?

Ямамура прислонился к стене и вытер мокрое лицо.

– Немного. Но это не лекарство.

Кинтайр мрачно посмотрел на день и ночь.

– А я и не говорил, что это лекарство. Есть под рукой транквилизаторы?

– Есть. Но не помогают. Мне просто нужно это пережить.

– Симптомы те же самые?

– Да. Тщетность. Потеря. Уничтожение. Горе? Нет, это слишком здоровое слово. Сейчас я говорю с вами только самой верхней частью мозга, понимаете? А внизу все то же самое.

– В основном вы чувствуете вину, – сказал Ямамура.

– Возможно. Я видел, как утонула сестра. Когда корабль раскололся, я держался за рею. ее пронесло мимо меня. Я протянул к ней руку, наши пальцы соприкоснулись, и она снова ушла. А я не выпустил рею.

– Если бы вы это сделали, утонули бы оба. Я знаю тихоокеанский прибой. Да если еще тайфун… Вы виноваты только в том, что вам повезло больше, чем ей.

– Конечно, – сказал Кинтайр. – Я говорю это себе уже двадцать лет.

– Мне вы эту историю рассказывали пока только три раза, – сказал Ямамура. – Не люблю салонный фрейдизм, но кажется очевидным, что тут участвует нечто большее, чем простой факт, что вы выжили, а она утонула.

Кинтайр привстал. Он почувствовал прилив гнева.

– Осторожней! – выкрикнул он.

Лицо Ямамуры стало совершенно бесстрастным.

– Ага. Успокойтесь, сынок. Я все-таки черный пояс. Вы сможете только привести в беспорядок эту приятную комнату.

Кинтайр крикнул:

– Ничего не было!

– Я никогда не говорил другого. Конечно, не было ничего неправильного. Я не говорю, что у вас были какие-то сознательные мысли, которые вы не можете вспомнить. Или даже если вспоминаете время от времени, что