— Смешно. Просто Оскар Уайльд и его лавры. — Он встал и подошел к окну посмотреть на сад.

— Жимолость надо обстричь. — Повернувшись вполоборота, он посмотрел на нее.

— Стоп! Вот так, замри. Не двигайся.

Его силуэт в тени, полуосвещенное лицо, развернутое к ней тело — все выражало напряженное внимание, как будто он услышал незнакомый звук или увидел что-то необычное там, где совершенно этого не ожидал.

— Можно посмотреть твои картины? Я знаю, у тебя их в тайных закромах уже много.

— Не в тайных. Но вообще-то, нельзя.

— В тайных, в тайных. А почему нельзя? У тебя там наверняка на целую выставку.

— Не будь смешным. И вообще, помолчи! Замри. — Наклонившись к листу, она боковым зрением уловила, как он корчит ей смешные рожи. Патрик вел себя точно так же, когда она рисовала его. Наверно, неспособность посидеть спокойно хоть пять минут как-то связана с уровнем тестостерона. Ее взгляд упал на волосы Уилла, на лоб, от которого волосы росли беспорядочно, словно джунгли; она улыбнулась и, высунув от усердия язык, попыталась передать в рисунке их буйство. Волосы Патрика были мягкими, тонкими, он носил прическу с левым пробором. Она помнила, как рисовала их: движения ее руки были плавными, длинными, как волна. Помнила, как он откидывал их с лица, как не мог усидеть на месте, пока она его рисовала. Он всегда ворочался, даже во сне, словно никогда не мог успокоиться. Никогда, пока не…

— Ш-ш-ш! — зашипела она на Уилла.

— Что? — нахмурился тот. — Я не издал ни звука.

Они сделали перерыв. Уилл рассказал ей, как странно ему смотреть на нее, когда она, рисуя, глядит на него.

— Ты смотришь так пристально, но в то же время словно сквозь меня. Твои глаза одновременно видят и не видят меня.

— Не принимай близко к сердцу. Рисование, оно такое. Ты становишься для меня просто лицом, просто телом, ты перестаешь быть Уиллом, мужчиной, которого я знаю и которого… ну, и так далее.

— Извините? И так далее? Говори по-английски.

— Готов еще позировать?

— Что, не можешь выговорить? Даже в разговоре?

— Что не могу — слово на букву «Л»? Конечно, могу. Не будь дурачком.

— Слово на «Л». Это-то я и имел в виду. Для тебя любовь — всего лишь слово на букву «Л».

— Я тоже шутки понимаю, спасибо.

— Это не шутки. Попробуй, вдруг у тебя получится. Я тебя л-л-л — нет, ты права, это невозможно выговорить. — Он сложил руки на груди.

— Иногда ты такой приставучий. Просто большой ребенок. Невероятно, что это, — порывшись в пенале, она достала чистую резинку, — мужчина, которого я знаю и люблю.

Он отступил назад.

— Я просто поражен силой твоей страсти. Боюсь, не выдержу такого напора.

Белла наклонилась над корзиной для бумаг и принялась точить карандаш.

— Да, дорогой. Становись-ка в позу. Левую руку назад. Вот так. И немножко повернись. Не так сильно. Да, вот так.

Ее взгляд скользил от Уилла к бумаге и обратно, ее карандаш схватывал его силуэт, плоть, всю его фигуру, но она так и не увидела выражения его глаз.

После Уилл спросил, свободна ли она в выходные.

— Ненавижу, когда так спрашивают.

— Ненавидишь, когда тебя приглашают куда-нибудь? Извини. Прости. Как я мог? Я больше так не буду.

— О, заткнись. Просто иной раз скажешь, что свободна, а тебе тут же вручают билеты на комика Бернарда Маннинга. Лучше бы сначала сказали, куда приглашают, тогда хоть можно придумать предлог для отказа.

— Так ты свободна или как?

— Да. Нет. Да. Я хотела порисовать — закончить набросок с тебя. А что?

— Я подумал, что ты захочешь познакомиться с моей мамой.

— У меня есть выбор?

— О, как мило. Она хорошая. Как я.

— Самодовольная личность с буйными волосами?

— Нет. С ней легко. И она любит растения.

— На этих выходных, наверно, не получится. У меня много дел.

— Например?

— Уилл. Я не на допросе. И не должна отчитываться за каждый свой шаг. У меня просто дела, знаешь ли, стирка, то, се.

— Ах, стирка. Ну, тогда конечно. Господь тебя сохрани пойти знакомиться с моими родителями, вместо того чтобы заняться таким важным делом.

— Успокойся. Я сомневаюсь, что твоя мать только и делает, что ждет меня, сидя в своем кресле-качалке. Давай в другой раз. Конечно, я с удовольствием с ней познакомлюсь. Мне даже интересно — только выдающаяся женщина могла вытерпеть с тобой столько времени. А сейчас становись-ка обратно в позу.

Уилл отошел к окну.

— Только один вопрос — у тебя есть какие-то свои резоны не ходить с ней на встречу завтра?

— Конечно, нет. Просто я занята. И хватит об этом. Я очень хочу сегодня закончить этот набросок.

Однако Уилл вернулся к этой теме тем же вечером, за ужином.

— Если ты и правда так занята в выходные, давай назначим другое время.

— Зачем торопиться знакомить друг друга с родителями? Я, например, не заставляю тебя знакомиться с моими.

— А я разве тебя об этом просил? Всему свое время. Но моя мама уже хочет с тобой познакомиться.

— Это почему же? — Белла наставила на него вилку, словно готовясь его линчевать без суда и следствия. — Что ты ей обо мне рассказал?

— Ничего. Отстань, забияка. Ну, может, и рассказал немножко. Белла, я не мог удержаться. Все будет хорошо, ты ей понравишься, обещаю.

— Ладно, ладно. Хватит. В следующие выходные, ОК? И поставим на этом точку, чтобы ты от меня отстал.

Она уже давно не навещала родителей Патрика. Пытаясь вспомнить, когда же она была у них последний раз, она расстроилась. Поначалу она ездила к ним каждые выходные.

* * *

Она чувствует, что они нуждаются в ее присутствии, что они как будто помнят его лучше, когда она приезжает к ним. Ее квартира без него холодная и неуютная, как опустевшая после спектакля сцена, и она боится спать одна. Свет в прихожей горит всю ночь, но ужас не отпускает ее. Просыпаясь в ранний час, она две-три милосердные секунды не помнит о том, что случилось. В полудреме ее мыслей он еще жив. Потом, как физическая боль, приходит осознание правды. Ее дыхание вырывается из легких, оставляя их пустыми, сжимая желудок. Глаза наполняются слезами. Она находит убежище в своих воспоминаниях. Там его голос звучит по-прежнему сильно и громко, там его лицо все такое же живое. Тогда она снова может дышать.

В доме его родителей фотоальбом навсегда обосновался на журнальном столике, вытеснив номера журнала «Хоумс энд Гарденс», аккуратно переплетенные подшивки газет «Дейли телеграф» и «Дейли мейл». Так и нераскрытые, они ютятся теперь на этажерке, где на них никто не смотрит.